Замок отравителей
Шрифт:
На грудь ему положили припарку из растолченной мальвы, но, похоже, она не приносила облегчения.
«Он умирает», — подумал Жеан, вспомнив, что такой конец недостоин рыцаря, не раз побывавшего за морем и сражавшегося за спасение Гроба Господня.
— Если Гомело признается, скажет о происхождении яда, мы, может быть, сумеем побороть болезнь, — процедил сквозь зубы Дориус. — Так что ты понадобишься, чтобы при необходимости проводить аптекаря в лес, дабы тот собрал нужные травы. Лес ты знаешь лучше, чем свой кошелек.
По винтовой лестнице они спустились
Зрелище было жалким. Пахло горелым мясом: палач прижег уши пробовальщика раскаленным стержнем. Бедный Гомело, бледнее, чем обычно, был привязан к дубовому креслу, его руки и ноги стягивали железные браслеты. Он потерял сознание, и подручный палача пытался привести его в чувство, поливая голову ледяной водой. От боли несчастный потерял контроль над собой, трясся мелкой дрожью в рубашке, испачканной мочой и калом.
— Палач легко обращается с ним, — нетерпеливо проговорил Дориус. — Надо бы поднажать, иначе барон умрет еще до рассвета.
Допрос возобновился, но пробовальщик дрожал, а его зубы так стучали, что трудно было разобрать слова; он, очевидно, оправдывался.
— Вы только послушайте! — крикнул Дориус. — Он говорит на жаргоне вавилонян! На языке демона, забытом уже несколько тысячелетий. Это — доказательство того, что он заключил союз с лукавым. Палач, поднажми немного, а то я подумаю, что ты сочувствуешь этому преступнику!
Опасная подоплека этих слов заставила палача удесятерить усердие, и теперь под сводами подвала не смолкали вопли пробовальщика.
— Только не трогайте его язык, — посоветовал Дориус. — Я хочу, чтобы он говорил поотчетливее. Как только он выдаст состав яда, аккуратно запишите и пришлите ко мне.
Мертвенно-бледный монашек-писец, дергавшийся возле палача, согласно кивнул.
— Пойдем, — сказал Дориус, увлекая Жеана к лестнице. — У меня слишком мягкое сердце, я не смогу смотреть на работу палача, когда он перейдет к дыбе. Я — не ты. Ты огрубел на войне и нечувствителен к подобным зрелищам.
Орнан де Ги боролся со смертью почти до полуночи. Дориус соборовал его и умолял исповедаться, но барон уже давно не мог произнести ни слова. Его язык так распух, что зубы врезались в него, и черная кровь стекала из углов губ. Тем не менее умирающий, казалось, слышал слова заупокойной молитвы и даже приподнял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. Но рука бессильно упала. Отвратительный запах царил в комнате, и врачи жгли благовония, пытаясь заглушить его.
В коридорах и переходах вовсю носились слухи. Служанки уверяли, что красавица Ода впала в оцепенение, глаза широко открыты, словно у принцессы из легенды, и ничто не может вывести ее из этого состояния. Конюхи говорили, что этой ночью луна окрасилась кровью и напоминала голову ухмыляющегося дьявола.
Говорили, что сто волков вышли из леса и выли под внешними стенами, а у их вожака была белая звезда между ушей.
Говорили, что тысячи лягушек вдруг повылезали из колодцев на большой площади, прыгали по паперти церкви, кричали противными квакающими голосами: «Отрекись! Отрекись!»
Говорили, что одна корова разродилась теленком с двумя головами, который умер, пропев «Верую» наоборот…
Говорили что угодно.
Душа вылетела из Орнана де Ги в тот момент, когда погасла последняя ночная свеча. Спальня погрузилась во тьму, когда он издал последний вздох. Все увидели в этом пагубный признак Божьего гнева.
— Высокочтимый и всемогущий барон Орнан де Ги, сеньор Кандарека умер! — провозгласил Дориус.
Подхваченная весть пронеслась по коридорам скорбной, повергающей в трепет молитвой.
Дориус уединился, чтобы шепотом отслужить мессу и попросить Бога принять душу доблестного усопшего без исповеди, поскольку его примерное при жизни поведение заслуживало благословения на полное отпущение грехов, обещанное всем воинам Христовым.
После смерти барона из пыточной прибежал запыхавшийся монашек: Гомело признался в том, что действовал по наущению дьявола.
— Ночью в полнолуние ему явилась гигантская жаба с красной лентой на шее и серебряным колокольчиком на передней правой лапе, — тараторил он, заглядывая в свои записи. — Она сказала ему, что зовут ее Иофрамадет и она якобы является демоном третьей величины люциферовой когорты, вышедшей из развалин Вавилона. Велев Гомело поцеловать себя в зад, согласно обычаю, установленному дьяволом Леонардом, у которого задница была все равно что лицо, жаба приказала обвиняемому собрать с нее слизь, высушить и растереть в порошок, затем отравить им барона и всех живущих в замке. Все это козни дьявола, с целью наказать сира де Ги за то, что он убивал сарацинов, являющихся сыновьями демона и находящихся под покровительством злого духа.
— Ну вот, больше нет сомнений в дьявольском сговоре, — торжествовал Дориус. — Имеет место тяжкое преступление. Суд пройдет быстро, согласно чрезвычайной процедуре «слушали и постановили»; мы проведем его при закрытых дверях, так как не годится простолюдинам вмешиваться в дела господ.
Жеану удалось не выдать свой скептицизм. Под пыткой любой признается в чем угодно. Добродетельная монашенка скажет, что она развратница, а бретонец согласится, что он мавр, лишь бы их признания положили конец мучениям. Ноги, раздавленные «сапогами», раздробленные кости с обнажившимися мышцами… Понятно, что Гомело пожелал поскорее покончить со всем этим, пока палач не добрался до остальных частей его несчастного тела.
— Есть еще кое-что, — заявил монашек. — Аптекарь исследовал мясо зажаренного кабанчика. И все оно оказалось отравленным; яд был настолько концентрированный, что хватило бы нескольких крупиц, чтобы вызвать мгновенную смерть. Если бы он сразу не подействовал на барона, то все сидящие за столом были бы умерщвлены.
— Слизь демона слишком едкая, — авторитетно заметил Дориус. — Гомело этого не предусмотрел. Ему следовало бы ослабить действие яда, примешав к нему немного золы или муки. Тогда яд не проявил бы себя так быстро, и Гомело мог бы сбежать.