Замок ужаса
Шрифт:
Бечева вспарывала кожу — он не чувствовал.
Чем ближе к взгорку, тем легче удавалось вырываться из болота. И вот уже Овсянников вцепился ногтями в сырую землю… Вот рывком взбросил тело на бережок… И, не дав себе ни мига, чтобы перевести дух, вскочил — и ринулся прочь от болота, на ходу срывая бечеву с запястья.
Скорее отсюда!
Он мчался сквозь тайгу, не разбирая дороги, ничего не видя, до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое.
И позже Валерий Петрович не раз изумлялся — почему именно в этот, только в этот миг ударило его запоздалой мыслью: а откуда тем птицам, что набросились на него несколько дней назад, возле Александриного дома, было знать, что, соединив провода, прогнув их до машины, они вызовут замыкание и могут поразить водителя током?
Птицы, которые разбираются в физике?
Или не птицы разбираются в физике?..
В грудь Валерия Петровича что-то больно упиралось. И сквозь плывущее в глазах кровавое марево он с трудом разобрал: это — дуло винтовки, которую держит невысокий смуглолицый и узкоглазый человек.
— О, так ты уже здоров? — спросил он с насмешливым удивлением. — И пришел за моей Айями?
Итак все было кончено… Да, кончено! А я все стоял и стоял на берегу.
Что же, что привело меня сюда на гибель этим людям? Зачем, зачем…
Я забыл в те мгновения,
Ну да, разумеется! Они отправились «серых уток пострелять, руку правую потешить», а меня оставили по-ле-жать… в яме, заваленной сушняком. Рядом с убитым волком.
Но все же я не мог отделаться от ужаса, и раскаяния, и жалости к тем двоим.
Словно бы все разом отошло, отступилось от меня — то, что привело меня сюда, сделало легконогим, стремительным, счастливым, знающим. И сейчас человеческая суть моя опутала меня, будто бы веревками. Нет, раскаленной проволокой!
Что толку утешать себя — мол, смерть их была случайной. Нет, это я вызвал ее!
Не помню, как шел я сквозь тайгу. Не припомню даже и теперь.
Давно стемнело. Настала глубокая ночь. Но ни луны, ни звезд не видел я.
Но вот впереди, за частыми посадками молодых лиственниц, засвистело, запело недремлющее шоссе.
Я выбрался на обочину, и тотчас мимо пронесся красно-белый автобус. Своим новым, не просто острым а проницающим зрением я успел увидеть надпись на его боку: «Богородское — Обимурск».
Значит, город налево. Налево и тот поворот, к Центру. Мне нужно туда, и как можно скорее.
Красные габаритные огни автобуса стремительно удалялись. Но, не одолев и трехсот метров, он вдруг остановился.
Я наблюдал. Спустя некоторое время из него высыпали пассажиры и разбрелись по обочине, с надеждою всматриваясь во тьму. Стало ясно, что с автобусом какие-то неполадки, а народец ждет помощи.
Но у меня не было времени глазеть. Я вернулся в лиственничник и, обогнув то место, где стоял автобус и топтались люди, снова вышел на шоссе, вне досягаемости для их взоров. И ударился в бег.
Я бежал к Центру. Я должен был появиться там и сообщить базовым, что «сетка» таит в себе опасность гораздо большую, чем мы предполагали. Не временный паралич всего, что вызывает в организме сопротивление насилию, даже зародышей этого сопротивления в душе и теле… человека — в будущей войне, зверя — уже сейчас, на полигоне. Не только это! Как и радиация, нервно-паралитическое воздействие «сетки» подвергает изменениям генетическую структуру объекта, приводит к непредсказуемым последствиям.
В том дереве они проявились слишком явно. Ну а как отреагировали, скажем, звери?.. И что произойдет с человеком, отведавшим мяса кабана или изюбра, захваченного из-под «сетки»? И потом, позже, — с детьми этого человека?..
Я видел страшные снимки, сделанные в момент опыта. Но не страшнее ли окажется то, что заложено «сеткой» в мозг, нервы и душу живой тайги? И не возненавидит ли она человека? Не обретет ли сил для осуществления этой ненависти?..
Тогда я знал, вернее, предполагал только это. Главное открылось позднее. Но и того, о чем я догадывался, было достаточно.
Нельзя, больше нельзя! Первый опыт должен стать и последним!
И я бежал в Центр, чтобы сказать там все это. Сказать Стволам и заставить Первого сообщить Овсянникову, а через него — в Москву. Нет, я все понимал: годы затрачены на постройку Машины, на проведение этого опыта. Но — надо остановиться!
Мурашов и Козерадский — жалости к ним уже не было в душе моей! — вместо того, чтобы сразу вернуться в Центр и рассказать об ужасном дереве, спокойно отправились на охоту — в заводь, ставшую их последним пристанищем. Как же могли они?!.
И вспомнилось мне давно читанное в письмах великого художника: «Есть один момент в жизни каждого, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье, пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу…»
Эти слова пришли из моей прошлой жизни, и из нее же явилось озарение: это от Стволов-то я жду бунта против Машины, «сетки» — дела всей их жизни! Ведь она подчинена идее: наука на благо человека. Но какого именно человека наука призвана защитить, а какого — угробить как врага? Кто подсчитает высокую стоимость первого — и абсолютную ненужность второго?..
Я слышал, как воздух свистит в моих ушах все громче. Бег мой ускорялся.
И вдруг выстрел ударил мне в спину!
Я шатнулся на обочину, упал, вскочил — и тотчас понял, что, глубоко задумавшись, просто не расслышал шума догонявшего меня автомобиля, не увидел света его фар. И выстрел, сбивший меня с ног, был всего лишь сигналом клаксона.
Открылась дверца:
— На приз или от инфаркта?
Фары приугасли, но все же свет выедал глаза. Что-то надо сказать…
— Ты с автобуса, что ли?
— До самого города решил бежать?
Два голоса спрашивали меня наперебой, а я пытался совладать со своими губами, со звуками человеческой речи.
Прошла, чудилось, вечность, прежде чем выдавил:
— Нет… не до… города. Мне тут… я спешу-у… С трудом удержал свой льющийся голос.
Люди предложили подвезти меня, и я согласился. Уж коль они попались мне по пути, то постараюсь с их помощью добраться до Центра как можно скорее. Главное, доехать до «кирпича» на шоссе, а там, от поворота, уж добегу.
По счастью, после того, как я объяснил свой маршрут, словоохотливость моих попутчиков иссякла, и я настороженно затих в подскакивающей, вонючей тьме, думая о Центре.
Стволы! Стволы! Придатки Машины, любящие только ее смертоносный луч, — и Первый, их надсмотрщик-идеолог, доноситель, напыщенная слякоть! А сам Овсянников? Он человек партии, он не ступит ни шагу против ее воли, а ее воля сейчас — оружие. «Сетка»!
И от них я жду подмоги? Что же делать?!
И вдруг тревога моя волшебно улеглась… Я огляделся.
Вокруг сидели мужчины, но дело было не в них.
Женщина впереди… Я едва коснулся ее, забираясь в машину, но с того мига не мог унять трепета.
Я не видел ее в той, прошлой жизни, я не знал ее прежде. Да и сейчас не услышал голоса, не разглядел лица. Дуновение теплого ветра, запах влажных цветов, мягкий шелест — вот что такое была она, но я обмирал, вслушиваясь в ее дыхание.
Кто я, что, где я?!
Миг озарения, счастья! Точно такое же мгновение блаженства узнавания своего, родного, испытал я сегодня дважды: когда проведал, коснувшись изуродованной осины, судьбы предков своих и когда ощутил рядом присутствие брата-волка.
Все это было мое. Вот и она была моя, она мне принадлежала по праву рождения, крови судьбы.
Зачем она здесь, среди людей,
Схватил ее за плечо, желая окликнуть, позвать.
И… о, какой ужас содеялся вокруг меня от одного звука моего голоса!
Не помню, как автомобиль стал, как я выскочил. Она стояла напротив.
Мы глядели в глаза друг другу, и я торопливо говорил ей о том, кто я и зачем здесь.
О, этот миг! Тысячегласное эхо, которое, казалось, не отзывается моему голосу, а предвосхищает его, — слаженный хор катился мощным валом из глубины тайги — голоса обитателей ее!
И в этом голосе была тоска — такая родная мне тоска! Я слушал, смотрел на звезды — это уже было когда-то со мною, только тогда я вел речи со своими сородичами, и была рядом ОНА, и сияние звезд с того дня не меркло, и так же неостановимо струился Обимур.
И чудилось, я видел себя со стороны. Был я то человеком, то припадал к земле серебристым волком, — и преображение мое зависело от воли моей и желания.
Кончики волос моих мерцали.
Мгновенная молния! Не сам ли я выпустил ее из своих рук, озарив округу изломанным светом?
И при этом свете увидел я, что женщина в ужасе отшатнулась.
Она меня не признала.
Ну что ж! Не было в душе горя — только надежда и ожидание. Мне оставалось в знак прощанья голову посыпать звездной пылью.
Не беда, что пока не попал в Центр. Тайга поможет. Не беда, что женщина не увидела во мне судьбу. — Тайга поможет!
Но сейчас надо было спешить, ибо тень человека уже покинула меня.
Я крикнул прощально — и прянул в тайгу.
Через несколько прыжков влажно дохнул мне в лицо Обимур.
Я поднял глаза и увидел стаю диких гусей. Наверное, они искали ночлега после долгого перелета, но мой шальной бег спугнул их, и сейчас они описывали бестолковые круги.
— Ого-го-го! — вскричал я, бросаясь вдогонку их полету. Но стая вмиг выровняла строй, пронеслась над головой, меня отшвырнуло вихрем.
Я тут же вскочил — и кинулся в заводь. Движения, ветра жаждал я! Плыл скорее гонца кеты, идущей на нерест, так, что расступалась вода. О, если бы рассечь вот так серебряную волну Млечного Пути!
Вылетел на берег — и снова понесся в тайгу.
V
Александра села, опершись на траву.
Все тело затекло. Уснула, что ли? Нет. Опять, наверное, обморок… морок, опять злая воля Филиппа! И какое чудовищное, немыслимо страшное видение: медведь с человеческим лицом — с лицом Михаила! — и этим немым, страдающим взором!
Наверное, долго пролежала она в беспамятстве. Солнце клонилось к закату. Ослепительно-белое сияние меркло, словно бы медленно остывало. И чудно-просторным было небо — голубовато-золотистая бездна… Колдовство!
С трудом отвела Александра завороженный взор от солнечного диска, и не скоро ее опаленные глаза смогли разглядеть на примятой траве щедрую россыпь густо-красных брызг.
Кровь?
Вмиг исчезло оцепенение; только горе — уже испытанное горе непонятной потери заставило Александру подняться и пойти по кровавому следу.
Он вел к тайге.
Трава послушно расступалась, как будто совсем недавно кто-то уже проторил здесь тропу. Вот и обломанные ветви мелкого, сорного ольхового подлеска. Вот чередование могучих стволов… но здесь, под деревьями, сгущался сумрак, и Александра потеряла страшный след.
Она постояла немного, вглядываясь в полутьму. Идти дальше было жутко, но, ощутив в себе этот страх, Александра едва сдержала слезы радости.
Страх перед тайгой. Перед неизвестностью, тишиной, затаившимся зверем… Не перед чудовищными призраками! Страх нормального, живого, слабого человека — не околдованной безумицы, которая не боится ничего, кроме Филиппа и вызванного им бреда!
Неужели… Александра освобождается? Возвращается к себе?
Едва дыша, словно боясь спугнуть этот желанный страх, Александра все смотрела и смотрела в зеленый полумрак.
И вдруг искры пронеслись вдали!
Костер? Огонь, пожар?
Или это береза сквозь ночь отряхнула последние листья?
Никто ведь не знает, что там, в тайге, натворило неожиданное смешение времен года: вызвало оно к жизни легкую осень? Снова вернулась глухая зима? Вот и листья-искры блеснули — да погасли, вновь тишина, темнота…
Нет, туда идти не стоит. Да и не видно почти ничего.
Тогда что же, возвращаться в пещеру Филиппа?
Александра бросила ненавидящий взгляд туда, откуда пришла, да и застыла.
В трех шагах от нее стоял тигр.
Похоже было, что он вышел из зарослей элеутерококка и дикого винограда, но почему же Александра не слышала ни звука, ни шороха? Не могла же она не заметить тигра, придя сюда! А он стоит недвижимо, спокойно, и только кончик хвоста чуть шевелится.
Казалось, Александра видит и всего тигра сразу — и может счесть по одному его усы, и описать, как дрожит нижняя губа, слегка обнажая клыки, как узкие зрачки опаловых глаз вдруг расширяются, наливаются чернотой, выдавая напряжение.
— Гос-по-ди… — выдохнула Александра.
Нет, нет, это уж слишком, невозможно!
Она отпрянула. Тигр тотчас же бесшумно, мягко, словно был вышит шелком на шелке, — потянулся вслед.
Александра отшатнулась еще на шаг — он не отставал.
Глаза его были устремлены прямо в ее глаза: неподвижные, неестественно расширенные, словно тигр двигался во сне с открытыми глазами.
В этом было что-то еще более парализующее, чем страх. Зверь же мог наброситься на нее, когда она стояла спиной к нему, — тигры ведь вообще предпочитают нападать сзади: обе лапы обрушиваются человеку на плечи, зубы вцепляются в шею — и мгновенным поворотом свернуты позвонки. Даже если труп лежит лицом вверх, тигр нервничает, пугается, норовит осторожно перевернуть жертву лапой и только после этого вновь вонзает в нее зубы.
А этот не отстает ни на взгляд, ни на шаг!
И еще, еще шаг сделала Александра, не отрывая завороженного взора от зверя, когда босая нога ее наступила вдруг на вспученный, оголенный, холодный, как змея, корень.
Александра в ужасе вскрикнула, взмахнула руками, ловя равновесие, падая… но тут она наткнулась спиной и головой на ствол дерева — и ей почудилось, будто от головы до пят ее пронзило током!
Ноги вмиг ослабели, и Александра почувствовала, что проваливается куда-то, в углубление под корнями. Она еще попыталась ухватиться за что-то, удержаться, но тут же морда тигра оказалась почти у ее глаз («Что это?! Он загонял меня сюда, в яму?!» — успела подумать Александра), — и руки разжались, сырая тьма обступила ее. Она падала, падала вниз, в какой-то неимоверный колодец, и сердце обрывалось от этого немыслимо долгого падения…
И почти сразу она ощутила, что стоит — стоит на твердой земле!
Голова слегка кружилась, тяжесть разливалась по телу. Дым… какой-то серый туман забивал горло, глаза, мешал дышать.
Сощурившись, Александра пыталась вглядеться, и ей удалось увидеть, что слева, пожалуй, это серое месиво рассеивается, собираясь в клочья, а меж ними чуть брезжит блеклый, неверный свет!
Александра двинулась туда, невольно отводя руками туман, будто шла по глубокой воде, и каждый шаг, каждое движение давались ей с таким трудом, как будто в жилах ее был влит свинец вместо крови.