Замок ужаса
Шрифт:
Изредка проносились по небу легчайшие, прозрачные облачка, словно слабые выдохи тьмы, словно призраки зимних вьюг, бушующих где-то далеко и высоко, — где-то, но не на этой поляне, на которой шелест листвы, и шепот травы, и жар остывающих от дневного солнца стволов, и перепевы водных струй.
И слух обнажен, и Зрение, и сердце, и все открыто звукам и запахам колдовской ночи… чудилось, кто-то дышал рядом без дуновения, шептал без слов, плакал без слез…
Если б еще не думать!
Не думать — вообще — удалось только раз. Блаженство оцепенения, отупения — почти безумия! Тогда Филипп дал ей выпить что-то теплое, густое, солоновато-тошнотворное, и на Александру действовал первый же глоток, как питье забвенное.
Но тогда она заснула надолго и до того крепко, что Филипп с трудом привел ее в чувство. И, чтобы она могла видеть с прежней легкостью и четкостью, он заставил ее голодать семь дней, подкрепляя
Филипп не хотел, чтобы Александра помнила свои видения. Вот и теперь, после семидневного поста, лежа в оцепенении, не ощущая собственного тела, забыв о руках и ногах, она могла восстановить лишь шелест, слабый отблеск того, что видела и слышала: какие-то силуэты, что метались, кружились в хороводе, плясали все быстрей и быстрей… удаляясь, они то сливались с тьмой, то входили в тела камней, деревьев, зверей… Она видела серебристую тень, прыгнувшую в высоко взметнувшееся пламя, она видела блуждающие огни, которые подлетали прямо к лицу и оборачивались игомами — младенчиками без рук и ног, — и это было самым страшным для Александры видением, потому что игомами назывались нерожденные, убитые во чреве матери дети… ее дети?!
Она мирячила: стонала с испугу, бредила, что-то выкрикивала, не чувствуя, как шевелятся ее губы, слыша собственный голос как бы издалека, долетающим до нее подобно эху…
Но связать в памяти эти видения, открыть их смысл она не могла. Зато она могла мучиться размышлениями, особенно о том, что заставил ее увидеть Филипп там — в камышах…
Заводь была не очень далеко от пещеры, южнее Шаман-камня. В одном месте камыш оказался слегка примят, словно бы здесь какие-то рыбаки или охотники протаскивали к воде лодку.
Филипп вынул из рюкзака жареную косулью ногу, рыбу — свежую и вяленую, лепешки, которые давеча сам испек на костре, и даже бутылку с мутноватой жидкостью. Доставал он ее брезгливо. Наверное, там был самогон — и уж не с Михайлова ли стола захватил его Филипп, когда спасался вместе с Александрой от огненного чудища?
Нет — от видения, вызванного им же, — теперь Александра это знала!
Филипп усадил возле кушаний Александру и велел ей держать обеими руками на весу свежесрубленную ивовую ветвь, кривую и длинную. Таков был обряд. Филипп чтил обряды!
Затем он запел что-то… язык был чужой, но Александра внезапно почувствовала, что все-все понимает в этом глухом речетативе:
Ты, ящерица-злой дух! Ты, пантера-злой дух! И ты, паук-злой дух! Разве вы отняли жизнь у тех, Кто лежит на дне? Нет! Ты, лесная кошка-злой дух! И двухголовая жаба! И змея-злой дух! Разве вы отняли жизнь у тех, Кто лежит на дне? Нет! Так уйдите в дебри странствий своих. Не мешайте тем, кто лежит на дне, Выйти сюда и все рассказать. Хочу я знать, кто отнял жизнь у них!Ветвь вдруг дрогнула, потом еще и еще, и вот завибрировала в руках Александры так, что ее невозможно стало держать.
— Значит, вы из воды вышли? — громко вопросил Филипп. — Идите же, не бойтесь! Вот вкусная еда! Вот веселящее питье! Это все для вас! Идите, идите… Видите на берегу сидящую женщину? Устами ее поведайте, что с вами сделали здесь, в камышах!
Александра замерла в ожидании чего-то страшного, а потом вдруг почудилось ей, что в тело вонзились железные крючья: в горло, под ребра, — и рвут его, разрывают! Она захлебнулась криком — и увидела. И начала говорить.
А потом, когда она очнулась, бутыль была пуста, от еды остались только крошки. Все съели и выпили, знала Александра, те, что погибли в камышах. И страх обуял ее пуще прежнего.
Противиться Филиппу Александра не могла: воля ее была полностью подавлена голодом и шаманским зельем. Сознание прошлой жизни почти померкло. И она боялась — до жути боялась Филиппа!
О нет, он не бил ее, не пытал — если не считать пытками эти камланья. Она боялась его, как только может женщина бояться мужчины, внушающего ей омерзение. Однако Филипп не касался ее, и ни в глазах, ни в жестах его она никогда не видела ни искры вожделения.
В них была лишь неутоленная ненависть! И только однажды заметила Александра на лице Филиппа довольство собою: когда он — еще в самом начале ее плена — велел сунуть в огонь какую-то веревку… что-то такое сухое, длинное. Александра поднесла это к пламени — и с криком отпрянула, упала: все ее тело свели судороги! И она не находила покоя, пока в костре не перестала потрескивать эта сгоревшая «веревка».
Тогда Филипп, глядя торжествующе, сказал:
— Теперь знаю. Теперь знаю! Ты жгла сухожилие тигра — а огонь жег тебя. Я не ошибся! Я сразу почуял в тебе это…
Ты тоже из рода Тигра!
Я очнулся… Я увидел себя в яме. Точно как в том сне!
Нет, наяву, пожалуй, яма была не столь глубокой, как во сне, но и она должна была стать моей могилой: рядом со мною лежал убитый волк, а сверху мы были завалены горой хвороста.
Возможно, те двое решили, что и я мертв. Странно только, что не догадались еще и пулю в меня пустить для верности.
Но даже если я был мертв, меня это не пугало. Ведь не приход смерти ужасен, говорил некий мудрец, а уход жизни. Ну а я — я был полон новой жизни!
Странно, после того чудовищного удара по голове она ничуть не болела, я ощущал необычайную свежесть, обновленность, будто заново появился на свет. И все же… с чем-то я расставался, недвижимо лежа во мраке.
Что-то реяло рядом со мною, будто легчайшие вздохи. Волк ли шевельнулся сквозь смерть, душа ли его мелькнула мимо меня, спеша в Нижний мир, чтобы оттуда вечно мстить убийцам? Я теперь знал обо всех причудливых тропах обитателей тайги…
Я потянулся к простреленной голове волка и коснулся ее губами, ощутив вкус крови. Это было мое прощание с братом. «Ничего! Я помогу твоему отмщению!»
Встав, одним широким движением я расшвырял сушняк — и выскочил из ямы, не ощутив царапин, словно оболокся новой кожей и был как нельзя лучше приспособлен теперь мчаться сквозь тайгу.
На миг замер у края могилы. Вечерело, и звезды-птицы уже занимали свои насиженные места на ветвях дерева Вселенной. Я остро ощущал свежие, чистые запахи вечерней тишины. Их рассекал смрадный след… здесь прошли те двое… Я пригнулся, принюхался — и побежал.
Непередаваемая легкость! Чудилось, я не вынужден бежать, а владычествую над бегом, над стремительным этим полулетом. Я почти не касался земли и вскоре достиг того места, куда стремился, — еще прежде, чем в небесах отразилось течение Обимура — Млечный Путь.
Выскочил на берег тихой заводи и замер. Странно, что хотя бежал я необычайно быстро, дыхание мое не сбилось. И уже ни шуршание камыша, ни плеск волн не могли заглушить звучания двух голосов — они далеко разносились по глади волн.
— Что Хортов? Шестерка! — донесся до меня тугой басок Мурашова. — Он входит в «необходимые издержки». Другое дело, если б на Овсянникова пришлось составлять «смету расходов»… У него ведь есть прямая связь, ты знаешь?
— У Овсянникова? У этого тюфяка?! — не поверил Козерадский.
— Не очень-то ты проницателен, парень, — укорил его Мурашов. — Стоит задуматься, кто здесь кого проверяет: мы Овсянникова — или он нас.
— Так он же в городе!
— Ну, брат, на тебя, видно, вечерняя зорька плохо действует! — с досадой проговорил Мурашов, и вслед за этим послышался частый плеск весел, а потом нос лодки показался из камышей.
Я сорвал свою легкую куртку и закрутил ею над головою, словно радостно приветствовал дорогих друзей. Я и правда был рад. Сейчас свершится наша месть — моя и моего брата, и я был счастлив, что увижу при этом лица врагов.
Куртка при сильном взмахе вырвалась у меня из рук и влетела в воду. Да она была уже ни к чему: меня заметили.
Теперь я стоял тихо, опустив руки и не сводя глаз с лодки.
Я ничего не сделал, я не шевельнул и пальцем, но Козерадский, страшный, как призрак, вдруг вскинул ружье в мою сторону. В этот же миг Мурашов, ликом белее мертвеца, повернулся ко мне и вскочил с воплем:
— Хортов! Волк!..
Ударил выстрел, и Мурашов, оказавшийся на пути огня, направленного в меня, полетел с лодки, получив заряд в спину. И тут же ружье в руках Козерадского, который вторично спустил курок, разорвалось.
Козерадский опрокинулся с борта.
Скоро волна улеглась, и лодка перестала качаться.
Все было кончено. Никто и никогда не узнает, что здесь произошло, ибо живые слепы относительно мертвых…