Замок. Процесс. Америка. Три романа в одном томе
Шрифт:
– Он прав! – сказал К. про себя, забыв, что он только хотел выпытать у художника его мнение.
За дверью снова запищала девчонка:
– Титорелли, ну когда же он наконец уйдет?
– Молчите! – крикнул художник. – Не понимаете, что ли, у меня с этим господином серьезный разговор!
Но девочка не утихомирилась
– Ты его хочешь нарисовать? – И так как художник промолчал, она добавила: – Пожалуйста, не рисуй его, он такой некрасивый! – Остальные одобрительно зашумели, выкрикивая какие-то непонятные слова.
Художник подскочил к двери, приоткрыл ее – стали видны умоляюще протянутые руки девочек – и сказал:
– Если
Видно, они не сразу послушались, и ему пришлось скомандовать
– Ну, марш на ступеньки! – И только тогда стало тихо.
– Простите, – сказал художник, возвращаясь к К. Но К. даже не повернулся к двери, он полностью предоставил художнику защищать его, как и когда тот захочет. Он и теперь не пошевельнулся, когда художник, нагнувшись к нему, прошептал ему на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно: – Эти девчонки тоже имеют отношение к суду.
– Как? – спросил К., отшатнувшись и глядя на художника.
Но тот уже сел на свое место и то ли в шутку, то ли серьезно сказал:
– Да ведь все на свете имеет отношение к суду.
– Этого я пока не замечал, – коротко бросил К., но после такой общей фразы его уже больше не тревожили слова художника про девочек. И все же К. поглядывал на дверь, за которой притаились на ступеньках девочки. Одна из них, просунув соломинку в щель межу досками, медленно водила ею вниз и вверх.
– Очевидно, вы никакого представления о суде не имеете, – сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу пальцами. – Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется. Я и один могу вас вызволить.
– Каким же образом? – спросил К. – Только что вы сами сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не действуют.
– Не действуют только те доказательства, которые излагаются непосредственно перед самим судом, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил очень тонкий оттенок. – Однако все оборачивается совершенно иначе, когда пробуешь действовать за пределами официального суда, скажем в совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру, даже тут, в ателье.
Теперь слова художника показались К. гораздо более убедительными, они в основном вполне совпадали с тем, что К. слышал и от других людей. Более того, в них таилась явная надежда. Если судей так легко было склонить на свою сторону через личные отношения, как утверждал адвокат, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны; во всяком случае, недооценивать эти связи было бы глупо. Тем самым художник тоже включался в компанию помощников, которых К. постепенно собирал вокруг себя. В банке не раз хвалили его организаторские таланты, и сейчас, когда он был всецело предоставлен самому себе, у него была полная возможность использовать этот свой талант как можно шире.
Художник увидел, какое впечатление его слова произвели на К., и сказал с некоторой тревогой:
– А вам не кажется, что я говорю почти как юрист? Видно, на меня влияет непрестанное общение с господами судейскими! Конечно, и это имеет свои выгоды, но как-то пропадает артистический размах мысли.
– А как вы впервые столкнулись с этими судьями? – спросил К. Ему хотелось войти в доверие к художнику, прежде чем прямо воспользоваться его услугами.
– Очень просто, – сказал художник. Эти связи я унаследовал. Мой отец тоже был судебным художником. А это место передается по наследству. Новых людей на него брать нельзя. Дело в том, что для изображения разных чиновников установлено множество разнообразных, сложных и прежде всего тайных правил, недоступных никому, кроме определенных семейств. Например, вон в том ящике стола лежат записки моего отца, я их никому не показывал. Только тот, кто их знает, способен писать портреты судей. Впрочем, даже если бы я потерял эти записки, у меня в голове останется множество правил, я один их знаю, заучил их наизусть, так что никто не посмеет оспаривать мое место. Ведь каждому судье хочется, чтобы его писали так, как писали когда-то прежних великих судей, а это умею лишь я один.
– Вам можно только позавидовать, – сказал К, подумав о своем месте в банке. – Значит, ваше положение непоколебимо?
– Вот именно непоколебимо, – сказал художник и гордо развернул плечи. – Потому-то я и могу изредка помочь несчастному, против которого ведется процесс.
– Каким образом? – спросил К., словно не его художник только что назвал «несчастным».
Но художник, не обращая внимания, продолжал:
– Взять, к примеру, ваш случай: так как вы совершенно невиновны, я предприму следующее.
К. уже раздражало постоянное упоминание о его полной невиновности. Выходило так, будто, напоминая об этом, художник ставит благополучный исход процесса непременным условием своей помощи, которая тем самым превращается в ничто. Но, несмотря на все сомнения, К. сдержался и не стал прерывать художника. Отказываться от его помощи он не желал, это он решил твердо, причем в этой помощи он сомневался меньше, чем в помощи адвоката. К. даже предпочитал помощь художника, из-за того что тот предлагал ее более бескорыстно, более искренне.
Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив голос, продолжал:
– Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности: полное оправдание, оправдание мнимое и волокита. Лучше всего, конечно, полное оправдание, но на такое решение я никоим образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого человека на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного оправдания. Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как вы невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на свою невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.
Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он сказал, тоже понизив голос, как и художник:
– Мне кажется, вы сами себе противоречите.
– В чем же? – снисходительно спросил художник и с улыбкой откинулся на спинку стула. От этой улыбки у К. появилось такое ощущение, что сейчас он сам начнет искать противоречия не в словах художника, а во всем судопроизводстве. Однако он не остановился и продолжал:
– Вы только что заметили, что никакие доказательства на суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а теперь вы заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться не нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще возможно. Это уже второе противоречие.