Заново

Проскрежетало что-то, а потом вдруг на асфальт бухнуло. Громко, мокро, аппетитно – как будто арбуз разломили. Леся боязливо отскочила под козырек вместе со всеми, кто был на остановке. Дедуля, пахнущий камфарой, увяданием и пыльными книгами, сразу запричитал. Мол, средь бела дня людей калечат, где это видано, не могли раньше, что ли, крышу почистить, ну или, если на то пошло, позже уж, когда на улице совсем никого не будет, не та Москва стала, не тот город, ни заботы, ни помощи, да где ж автобус, обнаглели, колеса им проколоть

Леся поморгала. Опять додумала?.. Додумала, ясное дело. Дедушка давно и устало молчал. А на асфальт с одиннадцатиэтажки все валились и валились сочные лепешки мягкого умирающего снега. Как он удивительно разбивался – бесследно. Одним всплеском аж до второго этажа, ледяными каплями на стекла мчащихся автомобилей, холодным столбом в воздухе, стонущей зимой.

Уходи холод, хватит, уходи. Нахватался уже за носы и уши, помучил. Небо серое изо дня в день, снег почернел давно, просел, скукожился. А с первым плюсом снова ожил – раздался, кашей побежал по улицам, в землю, наконец, ринулся. Устал лежать тоже. Долгая зима.

Дол-га-я зи-ма – повторила Леся, заходя в автобус. Внутри тепло, стекла большие, красивые, поехал медленно. Леся извернулась, к окну прилипла – посмотреть в последний раз, как человек линчует природу, и прямо ахнула. Когда не слышишь, когда не страшно, что именно тебе прямо на голову шлепнется – волшебство какое-то. Сказка. Магия.

Снег летел виртуозно красиво, переворачиваясь, вытворяя в воздухе кульбиты, точно прыгун с трамплина, и как он же, у самой своей последней точки вытягивался в струну. А потом: «Пуф!». Не слышный, конечно, но видимый. «Пуф!» – и все. И ни крови тебе, ни мозгов на двери подъезда, ни криков глупых, ни жадных глаз… Ах, почему нельзя так же, почему, почему, почему?!..

Леся моргнула. Завязала покрепче шарф, прислонилась щекой к ледяному стеклу. Долгая зима.

Через зыбкую оттаявшую вечность, автобус выплюнул Лесю на остановке. Она повела плечами, сглотнула, решаясь. Отдать документы и вернуться. Быстро отдать и вернуться домой. Домой. В вакуум.

Леся прошла вперед квартал. Осмотрелась робко, вглядываясь в номера зданий. Поняла, что заблудилась. Вернулась. Пошла по новой – опять не туда. Опять. Ну как же так можно!..

Пальцы коченели – хоть плюс, а ветер нещадный, колющий, подхахатывающий где-то в вышине – телефон не слушался, датчик местоположения вертелся и вертелся, точно пытался разбить свои двумерные оковы и живой птицей выбиться в мир. Но куда ему. Тут холодно. Холодно. Хо-лод-но. Леся шмыгнула носом. Долгая зима.

– И че стоим? – пихнул Лесю голос в спину.

Леся вскинула голову: светофор зеленый уже, уже куда-то торопится. Рядом собачка. За поводок пристегнута к широченной руке, затянутой белой варежкой с нелепыми вышивками.

Дама, которой принадлежала собачка, поводок, варежка и все прочие атрибуты, присущие человеческому существу, хмыкнула надменно, вскинула брови, под которыми жила нездоровая, гематомная синева, но, на счастье, напускная – тени, тени, все ради красоты. Красота – ради всего.

– Поутыкаются в телефоны свои, бестолочи! Ну, че стоишь, глазами хлопаешь. Иди, малахольная, иди, кому говорю! – рявкнула дама по-генеральски.

Леся чуть не заплакала, но послушно поплелась следом. По переходу, по переходу, пока зеленый человечек не издох от усталости.

Да какая же это дама! Бабина. Беспардонная. Жестокая. Грубая. Баба! А собачка! Разве это собачка! Пудель замызганный и, кажется, уже седой. Но морда, между прочим, тоже наглая. Независимая. Видно сразу, что они с хозяйкой – давнешние компаньоны по оскорблению всех и вся… И одежка какая глупая, с облачками, небом синим… Даже тапочки на собаке, боже мой!

Леся поморгала. Осмотрелась. Неужели два квартала уже бредет за ними?

– Эй, – тетка вдруг обернулась, шапку лихо, будто фуражку, сбила назад. – Ты чаю хочешь?

– Ч-чего? – Леся не поверила даже, что к ней. Руку к груди прижала, подбородок зачем-то выставила.

– Тащишься за нами полчаса уж. Трясешься все, спотыкаешься. – Тетка поближе подошла, осмотрела Лесю так, словно прикидывала, сколько килограмм такого чуда ей отвесить. – А худющая, страсть. Мой Борхес и то кости пожирней жует… Вот подъезд наш. В последний раз спрашиваю, чая будешь?

Леся улыбнулась. Робко, виновато, будто съела всю-всю малину и совсем ничего, ничегошеньки не оставила маме на варенье. Господи, как же давно все это было!.. Мама, лето, сладость, свет. Тогда не больно было нисколечки. Было хорошо. Не страшно.

– Заходи, малахольная, че встала-то.

Пудель только укоризненно качнул кудрявой гулькой и потрусил вверх по лестнице. Леся, тупо глядя себе под ноги, побрела следом.

Уже в жаркой квартире, стянув горящими, как будто обожженными, пальцами влажный от дыхания шарфик, Леся сглотнула и подумала: «А не зря ли?».

– Мария. – Кинула тетка уже из ванной, где они с Борхесом снимали зимнюю амуницию.

– Олеся. – Зачем-то кивнула Леся пустой и строгой прихожей.

Думала, что все вокруг кричащим будет, ярким. Агрессивным даже немножечко. А нет: обои – цвета заварного крема, шкаф – сливочный, вешалка для одежды – лаковая карамель. Кондитерская.

– Я тебя еще водить должна из комнаты в комнату, я не понимаю? – тетка деловито шлепнула Борхеса по пуделячей заднице, и тот, вильнув хвостом, убежал в темный провал комнаты.

Леся, сглотнув, пошла за ним. Что ж. Надо идти, раз приглашают.

Кухня, вся плиточная и солнечно-желтая, почему-то пахла августовскими мухами – кусучими, злыми, прощальными. От запаха щипало в носу и хотелось плакать.

– Это я лук меленько режу и с перцем мешаю, – пояснила тетка. – От простуды.

Пару нелепых, до одури странных минут – и перед Лесей уже исходит паром слоновьих размеров кружка чая. А на стол летят и котлетки, и огурцы, и помидоры – по новому рецепту этим летом закручивала, попробуй, – и колбаса, и сало настоящее, кубанское, и балык, жгучий, ароматный – даже на вид, и хлеба, главное, хлеба побольше бери, без хлеба еда – не еда, а так, язык подразнить.