Заноза для хирурга
Шрифт:
– Какому человеку? – спрашиваю опрометчиво.
– Да мне же! – краснея от негодования, выдаёт пациентка. – У меня такие боли в сердце! Внутри всё горит! А никто и ухом не ведёт!
– Вот как? – беру тонометр и надеваю на тут же подставленную руку.
– Да! А вы почему так долго не приходили?
– У меня закончилось дежурство, – отвечаю, измеряя давление. – 130 на 80, неплохо. Где конкретно болит?
– Вот здесь прямо печёт, доктор! – она показывает на грудину. – А когда ложусь, вообще ужас! Умру здесь, никто и ухом не поведёт, – заводит
Стенокардия? Давление было бы выше… Да и вообще, состояние у неё явно в норме – те, кому и в самом деле плохо, так возмущаться не способны. Задумавшись, тяну носом воздух – какой-то знакомый запах рядом с кроватью, но не могу понять, что это такое.
– Анна Николаевна, – громыхает возле двери.
Явился.
– Почему такое небрежное отношение к пациентке? – Добрынин быстро проходит вперёд и останавливается рядом с кроватью. – Мне поступило заявление на хамство персонала и отсутствие реакций на жалобы. Позвольте вам напомнить, Анна Николаевна…
– Секунду, Никита Сергеевич, – озарённая внезапной догадкой, я перебиваю мужчину. – Татьяна Ивановна, – поворачиваюсь к пациентке, – что вы ели на ужин?
– На ужин? – женщина внезапно опускает глаза и бурчит: – Что было, то и ела.
– А конкретнее? – не отстаю, потому что узнала, наконец, запах.
– Да лапшу ей сын принёс, – раздаётся голос с кровати напротив, там лежит ещё одна пожилая женщина, – вон же пахнет как.
– Какую лапшу? – хмурится Добрынин.
– Вьетнамскую, я полагаю? – внимательно смотрю на Колоскову, которой, вообще-то, показана определённая диета. И уж точно ничего острого, жирного, жареного и солёного.
– А что мне, голодом тут у вас лежать? – взрывается пациентка. – Хамят, не лечат, ещё и кормят чем попало!
Добрынин, сузив глаза, смотрит сначала на пациентку, потом на меня.
– Татьяна Ивановна, я скажу медсестре, она даст вам лекарство от изжоги, – я говорю спокойно и негромко, именно такой голос лучше всего действует на людей. – Мы хотим, чтобы вы поправились, но для этого вы должны нам помочь. Сейчас вам больше всего подходит именно больничный стол. Я передам вашему сыну, что не стоит приносить вам еду, которая будет раздражать желудок.
Колоскова фыркает и отворачивается. Похоже, конфликт исчерпан, и мы с Добрыниным выходим из палаты. Я поворачиваюсь к нему и только открываю рот, как слышу:
– Что за бардак вы тут развели?
У меня просто глаза на лоб лезут. Смотрю на начальство молча – я не ослышалась?
– Почему вы не следите за своими пациентами? – рявкает Добрынин. – Я должен тратить своё время на изжогу? – последнее слово он произносит настолько кислым тоном, что у меня самой чуть изжога не начинается. – Почему при поступлении вы не объяснили пациентке, чем чревато для неё нарушение диеты? Мне что, ходить по палатам и лекции читать?!
От дурацких обвинений, да ещё и высказанных в таком тоне, я теряюсь, а Добрынин продолжает:
– У вас, кажется, хирургическая специальность, м-м? Так какого… вы рассусоливаете с пациентами?
Хватаю
– Так вот, Анна Николаевна, вы никогда не станете хорошим хирургом, – губы мужчины кривятся, голос холоден, – если продолжите так сюсюкать. Все эти ваши женские заморочки и слабости в хирургии не пройдут, – он небрежно жестикулирует. – Хирургу нужны железные нервы и крепкая рука! А с вашими данными идите вон терапевтом в поликлинику, или педиатром, детей взвешивать в день здорового ребёнка!
– Как вы смеете?! – сорвавшись, подскакиваю ближе, шиплю ему прямо в лицо. Он… он… сволочь! Да я всю жизнь положила, чтобы добиться того, что имею сейчас!
Мы оказываемся непозволительно близко. Дышим одним и тем же воздухом. В его глазах вдруг что-то вспыхивает – зрачок расширяется, я вижу своё отражение, и в ту же секунду мужчина резко отшатывается назад.
– Я всё сказал! Если хотите продолжать работать в моём отделении, докажите свою полезность!
Уже, значит, в «его» отделении! Да уж. Смотрю на удаляющуюся от меня фигуру, наполняясь мрачной решимостью. Хочет доказательств? Будут ему доказательства!
* * *
Шесть месяцев проверок. Шесть месяцев доказательств. На меня кричат, меня провоцируют и обвиняют во всех грехах, а я молчу, стиснув зубы. Хватит, выступила уже в первый день. Надо признать, несмотря ни на что, работать с Добрыниным – большая удача. Я многому научилась и учусь ежедневно. Вот только характерец у него…
Тщательно моя с мылом и щётками руки, гадаю, зачем зав позвал меня первым ассистентом на такую в общем-то несложную операцию, как стентирование. Под местным наркозом ведь, да и вообще…
Помывшись сами и подготовив пациента – пожилого мужчину – мы с анестезиологом и операционной сестрой замираем, ожидая главного хирурга.
Добрынин заходит в операционную и кивает мне.
– Выполняйте.
Я поднимаю брови в немом вопросе.
– Ну, что смотрите? Начинайте!
Ну ладно, желание начальства – закон. Смотрю на анестезиолога, тот кивает – пациент под седативными.
– Работаем.
Выдох. Прокол стенки сосуда, вхожу в бедренную артерию, ввожу катетер. Через вену пациенту поступает контрастирующий раствор, и я сразу замечаю на мониторе нужный мне отрезок коронарной артерии.
– Вижу участок сужения.
Сегодня на операции нет интернов, заглядывающих через плечо, но я по привычке проговариваю все свои действия. Аккуратно продвигаю катетер по кровеносному руслу. Добравшись до нужного места, устанавливаю стент – всё проходит без сучка, без задоринки.
Операцию заканчиваю через сорок минут. Анестезиолог Володя показывает мне соединённые кружочком большой и указательный пальцы – всё ОК! Смотрю на Добрынина, который никак не комментировал мои действия. Он равнодушно кивает, разворачивается и выходит из операционной. Не то чтобы я чего-то ожидала… но мог хоть слово сказать! Хотя чего это я… Передёргиваю плечами – хоть и натренировала выдержку, всё равно немного обидно.