Западноевропейская наука в средние века: Общие принципы и учение о движении
Шрифт:
Другими словами, проблема коренится в том, чтобы найти «онтологический» источник своеобразия средневекового стиля научного исследования, показать оправданность обращения к нему как к средству достижения истины. Пока мы не ответим на наивно звучащий вопрос: а зачем вообще нужны различные «стили мышления», что они дают для решения основной задачи научного исследования — получения истинного знания о мире? — наш поиск черт своеобразия, присущих феномену средневековой науки в целом, осуществляемый «вслепую», скорее всего, не даст ощутимых результатов.
Проблема стиля научного мышления тесно смыкается с другой, гораздо более основательно исследованной проблемой, касающейся истолкования природы и характера теоретического знания. Откуда проистекает строгость, общезначимость и достоверность теоретических положений, значительно превосходящих любые положения, основанные на опыте? Активная роль теоретических конструкций в научном познании, их способность к единообразному упорядочению опыта убедительно свидетельствуют
Исходя из этих простых и неоспоримых соображений Кант в свое время пришел к заключению, что «априорный» и аподиктический характер теоретических понятий объясняется их укорененностью не в объекте, а в субъекте. Теоретическое знание потому и обладает столь высокой степенью достоверности и с такой принудительной силой воздействует на человеческий разум, что в нем откристаллизовались формы, характеризующие способ функционирования познавательных способностей, изначально присущих самому субъекту познания. Поскольку это его собственные способности, то естественно, что они могут быть упорядочены и оформлены независимо от опыта, раньше всякого опыта и обладают для него «абсолютной» значимостью.
Можно спорить с Кантом относительно места и роли субъективных структур в процессе познания, по-разному оценивать степень их «априорности», но после «Критики чистого разума» уже нельзя возвратиться к точке зрения предшествующей метафизики, согласно которой познание есть не что иное, как процесс приближения к истине, существующей независимо от субъекта, — процесс тем более совершенный, чем в большей степени субъекту познания удалось освободиться от субъективных примесей, которые препятствуют слиянию с реальностью, пребывающей в истине, т. е. препятствуют адекватному ее восприятию. Кантовский анализ со всей очевидностью выявил тот факт, что именно те моменты научного знания, которые воплощают его «объективный» (т. е. общезначимый и доказательный) характер, не могут быть порождены объектом, если последний понимается как «вещь в себе», независимая от субъекта; поэтому познание истины происходит не путем элиминации структур, чуждых познаваемому объекту, а наоборот, — за счет максимального развертывания тех «субъективных способностей», которые обеспечивают возможность теоретического познания.
Вывод о невозможности исключить субъект из процесса достижения истины имеет кардинальное значение для постановки вопроса о специфике «стиля мышления» средневековой науки. Представление о «стиле мышления» указывает на такие моменты научного знания, которые не могут быть сведены к его предметно-содержательной стороне, будучи общими для совершенно разных дисциплинарных сфер научной деятельности. Если общие структуры познания укоренены в бытии как таковом, то тогда возможен только один, в подлинном смысле слова адекватный реальности «стиль мышления». Но коль скоро они определяются не только объектом, а и субъектом познания, то вполне правомерно существование разных научных стилей мышления, каждый из которых будет в определенном смысле не более истинен, чем другой, а все они вместе будут необходимы для достижения совершенного знания.
Однако такой поворот проблемы «стиля мышления» требует переосмысления результатов кантовского анализа предпосылок теоретического знания. Действительно, и для Канта предположение возможности разных «стилей мышления», т. е. набора фундаментальных структур познания, принципиально отличающихся друг от друга своими типологическими особенностями, абсолютно абсурдно, — ведь основной тезис кантовской системы как раз и состоит в утверждении постоянных, раз и навсегда заданных параметров человеческого познания, предопределяемых неизменной природой познающего субъекта. Поэтому, предположив, что теоретическое знание действительно имеет самое непосредственное отношение к способностям субъекта, мы должны попытаться по-иному взглянуть на эти «способности».
Кантовская «коперниканская революция» в философии означала, что все те характеристики научного познания, которые раньше объяснялись исходя из объекта, были приписаны самому субъекту: вместо одного полюса познавательного процесса — «природного объекта»— за исходный пункт познания был принят противоположный полюс — «природа субъекта». В результате этого получилась «метафизика наоборот» — не метафизика объекта, а метафизика субъекта. А что если дать интерпретацию познавательного процесса, основываясь не на выборе одного из его полюсов, а на самом отношении, долженствующем существовать между ними? Тогда «априорная способность», предопределяющая видение мира, будет означать не что иное, как позицию, занятую субъектом в отношении всех явлений, попадающих в поле его зрения. Каждая позиция дает возможность осуществить выход в какое-то особое, открывающееся только в горизонте данной позиции, измерение реальности. Чтобы пояснить эту мысль, воспользуемся следующей аналогией. Представим мир, населенный существами, которые обладают только одним из органов чувств: либо зрением, либо обонянием, либо слухом. Очевидно, что об одних и тех же вещах они составили бы радикально отличные представления, а если к тому же предположить, что эти существа одарены разумом и одержимы страстью к научному познанию, то можно вообразить, сколь трудно будет сопоставить результаты их научных исследований. Большинства утверждений своих коллег, работающих в ином измерении реальности, они просто не поймут; для одних сахар — это нечто белое, для других — сладкое, для третьих — твердое; нет никакого способа выразить на «языке» одной чувственной способности то, что «записано» с помощью иных органов чувств. Иными словами, у наук, развившихся в столь несопоставимых условиях, нет общего эмпирического базиса.
Продолжим аналогию: пусть все существа обладают пятью органами чувств, но результаты деятельности этих органов сопрягаются у них по-разному: у одних в основу «предметности» кладутся зрительные впечатления, у других — слуховые, у третьих — тактильные и т.д. И в этом случае картины мира, создаваемые ими с разными «предметными» установками, будут весьма отличаться между собой. Хотя здесь уже возможно взаимопонимание; необходимо лишь учесть, что та «предметная» установка, которая кажется естественной для данного существа, не является единственно возможной, что наряду с ней могут существовать и другие и что оно само может переключаться на иной способ сопряжения чувственных восприятий. Но чтобы переключиться, надо прежде всего обратить внимание на свою собственную установку, — уже не бессознательно выполнять предписания, которые она диктует процессу познания, а суметь взглянуть на нее со стороны, т. е. поставить под вопрос «естественность» своей познавательной позиции.
В реальной истории науки речь, конечно, не может идти о различии способов чувственного восприятия. Люди, создававшие науку на всем протяжении ее истории, мало отличались в этом отношении. Однако их мировосприятия так же радикально разнились, как и у гипотетических существ, о которых мы только что говорили. Причина этого — в различной ориентации как чувственного, так и рационального познания, обусловленной тем, в какое отношение ставит себя человек к объекту познания: созерцательное, деятельностное или какое-нибудь другое. Очевидно, что вне отношения к предмету познания нет и самого предмета. Но это отношение позволяет не только высветить «кусок» реальности, оно предопределяет «форму», в которой последняя предстанет перед исследователем. Разные позиции дадут разные проекции одного и того же; у каждой из них будут свои критерии «понятности» и достоверности, свой идеал знания. В частности, для человека, занимающего созерцательную позицию, понять что-либо — значит сделать это ясным для себя как субъекта восприятия. Механизмы объяснения не должны в этом случае апеллировать ни к активным действиям познающего субъекта, ни к тому, что становится ясным и понятным лишь при предположении «деятельностного» отношения к миру. При этом каждая из проекций будет по-своему истинной, будет схватывать такой аспект реальности, который исчезает из поля зрения при другом отношении к ней. Знание о реальности «самой по себе», при такой трактовке познания, получается не за счет выбора «объективной» позиции, не преломляющей познаваемое сквозь призму познавательного процесса (что невозможно), а за счет осознания и строгой фиксации своей познавательной позиции в каждом конкретном случае и корректировки данных, полученных под одним углом зрения, теми результатами, которые были открыты в горизонте иных «точек отсчета».
Нет более банальной и повсеместно повторяемой фразы, чем та, что наука в эпоху античности и средневековья ориентировалась главным образом на наблюдение природы, не ставя перед собой задачи их преобразования, т. е. ограничивалась созерцательным отношением к действительности*. Созерцательная позиция рассматривается как основной породили, в более мягкой формулировке, как главный фактор, ограничивающий возможности науки того времени. И это естественно, коль скоро результаты научных исследований оцениваются с точки зрения возможностей, открывающихся в горизонте «деятельностной» позиции. Но если целью исторического экскурса в прошлое является не самоутверждение историка как человека науки своего времени, всецело принимающего все ее достижения и предрассудки, а стремление взглянуть на себя, на современную науку со стороны, чтобы оценить не только силу, но и слабость, внутренние границы научного знания своей эпохи, то тогда он будет заинтересован в том, чтобы «изнутри» оценить возможности и перспективы, открываемые иной — в данном случае созерцательной — позицией в мире. Коль скоро он признает допустимость разных «точек отсчета», необходимость их всех (хотя и в неравной мере) для достижения совершенного знания о мире, их взаимодополнительность, то он совершенно иначе отнесется к тезису о созерцательности науки предшествующих эпох. В том, что античные и средневековые мыслители и ученые постарались последовательно провести одну и ту же установку сознания, он увидит не недостаток, а величайшее достоинство. Ограниченность была в другом — в отсутствии альтернативных позиций, а не в утверждении одной из них. Беспрецедентная в истории науки четкость исходной позиции, стремление до конца выявить предпосылки и следствия, вытекающие из нее, заставляют увидеть в «созерцательной» науке не просто феномен давно отошедшей эпохи, представляющий лишь чисто исторический интерес, а нечто большее, — фиксацию некоторых инвариантов человеческого познания, не меняющихся с течением времени. Античность и средневековье сформулировали принципы, которыми неизбежно будет руководствоваться человек, вставший в позицию «созерцания», в какую бы эпоху он ни жил.