Западный канон(Книги и школа всех времен)

Блум Гарольд

Историю Маргарет рассказывает Вордсворту старый коробейник, друг поэта, там, где стоит разрушившийся дом: «четыре голые стены / Глядели друг на друга», тут же «одичавший садик». Однажды служивший домом Маргарет, ее мужу Роберту и двоим их маленьким детям, он пришел в запустение. Путник (так он называется в «Прогулке», так я буду называть его и здесь) скорбит на развалинах о личной утрате — они с Маргарет любили друг друга, как отец с дочерью. Остановившись напиться воды у бывшего ключа Маргарет, Путник прямо обращается к своей утрате:

Когда я остановился напиться, Паутина свисала к самой воде, А на мокром и скользком камне лежал Бесполезный обломок деревянного ковша. И сердце мое сжалось.

Сильная, но стоически

сдержанная печаль уступает место живописному изъявлению отцовского горя, по своим достоинству и накалу вполне библейскому, как и подобает Путнику, фигуре патриархальной. (Слово «патриархальный» в наших университетах сейчас воспринимается так негативно, что я спешу пояснить, что употребляю его в контексте того, что в иудейской традиции называется «поучениями отцов», в особенности Авраама и Иакова.) Мы слышим разом и плач по Маргарет, и славословия ей:

Бывали дни, Когда я не мог пройти этой дорогой, чтобы она, Та, кто жила в этих стенах, при моем появлении Не приветствовала бы меня, как дочь, и я любил ее Как свое дитя. Ах, сэр, хорошие люди умирают первыми, А те, чьи сердца сухи, как летняя пыль, Живут два века. Множество прохожих Радовались милому личику бедной Маргарет, Когда та давала им освежиться водой Из этого забытого ключа, и каждый, кто приходил, Как будто был желанный гость, и каждый, кто уходил, Как будто ею был любим. Она мертва, Червь на ее щеке, и эта бедная лачуга, Лишенная наряда из цветов, Из роз и шиповника, отдает ветрам Холодную голую стену, заросшую Сорняками и буйным пыреем. Она мертва, И крапива гниет, и гадюки греются на солнце Там, где мы сидели с нею вдвоем, и она давала Ребенку грудь. Неподкованный жеребчик, Приблудная телка и осел гончара Теперь укрываются за стеной с трубой, Где я смотрел, как горит ее вечерний очаг, Через окно бросая на дорогу Свой веселый свет. Простите меня, сэр, Но я часто задумываюсь, глядя на этот дом, Как на картину, пока мой здравый ум Не тонет, уступив глупой скорби.

У Вордсворта хватает величавых, пробирающих до глубины души стихов, но немногие звучат так сурово, как эти:

Ах, сэр, хорошие люди умирают первыми, А те, чьи сердца сухи, как летняя пыль, Живут два века.

Эти строки врезались в память Шелли и стали эпиграфом к его длинному стихотворению «Аластор» [318] — скрыто обернувшись против самого Вордсворта, поэтического отца Шелли. В «Разрушившемся доме» они служат эпитафией Маргарет, безвременно умирающей от своей добродетели, от мощи своей надежды: это лучшая ее черта, она питается ее памятью о добродетели, о том, как они с мужем и детьми жили, пока не случилось несчастье.

318

На самом деле ими заканчивается авторское предисловие к этому стихотворению.

Неурожаи, экономика военного времени, нужда, отчаяние гонят мужа Маргарет из дома, и ее неизменная воля к надежде на его возвращение делается страстью, разрушающей ее саму и ее хозяйство. Во всей западной литературе я не встречал такого, как у Вордсворта, осознания того, что апокалиптическая мощь надежды, черпающей силы в благостных воспоминаниях, делается опаснее всякого отчаяния. Возможно, Лир умирает, сокрушенный безумной надеждой на то, что Корделия жива, а не здравым отчаянием, вызванным ее смертью; но Шекспира, кажется, эта неопределенность не смущала. Бедный Мальволио из «Двенадцатой ночи», павший жертвой жестокого розыгрыша, становится персонажем грубого фарса из-за силы своих нелепых надежд, эротических и социальных. Это — несовершенные подобия того, что Вордсворт взялся изобразить в «Разрушившимся доме» и в других своих вещах. Вордсворт сделал свой частный миф о памяти каноническим благодаря пугающему открытию

опасностей надежды, которая способна разрушить в нас природное начало. Надежда Маргарет больше ее самой и больше большинства из нас.

Можно было бы предположить, что надежда Маргарет — это обмирщенная протестантская надежда, функция протестантской воли. Эта воля держалась на сознании достоинства отдельно взятой человеческой души и связанном с ним праве выносить собственные суждения в духовной сфере, в том числе на вере в существование внутреннего света, который позволяет каждому самостоятельно читать и толковать Библию. Я сомневаюсь, что в высокой литературе когда бы то ни было происходило обмирщение. Называть сочинение значительной литературной силы религиозным или светским — решение политическое, а не эстетическое. Маргарет трагична оттого, что ее губит лучшее в ней: надежда, память, вера, любовь. Ее протестантский дух, как и проявления протестантской воли героинями Джейн Остен, можно относить к сфере религиозного, а можно — к сфере светского, но это решение скажет больше о вас, чем о «Разрушившемся доме» и «Доводах рассудка». То, что по-настоящему существенно в случае Маргарет, — явление того же порядка, что и причина, по которой нас так трогает отношение Вордсворта к Старому камберлендскому нищему и величественное, заветное страдание старого пастуха в «Майкле», стихотворении, названном его именем.

В своей шекспировской по духу пьесе «Жители пограничья» (1795–1796), которую если и можно назвать успехом, то в лучшем случае относительным, Вордсворт, как ни странно, доверил Освальду — Яго этой драмы — несколько исключительных строк, в которых целиком излагается вордсвортовское раннее творческое кредо. В разговоре с героем, отеллоподобной жертвой своего коварства, Освальд преодолевает границы ситуации, пьесы и своего собственного мировоззрения в яковианском порыве, который Шекспир с радостью бы присвоил:

Деянье преходяще — шаг, удар, Движенье мускула — туда, сюда — Готово, и затем мы, растерявшись, Удивлены — как преданы — собою: Страданье постоянно, смутно, темно, Одной природы с вечностью оно.

Шекспир, вероятно, нашел бы, что эти строки больше подходят Макбету, чем Яго, но скрытый в них нигилизм к лицу обоим этим героическим злодеям, а также Эдмунду. Вордсворт не принял бы мою ассоциацию этих строк с его изображениями страдания невинных, но поэтическая сила его раннего творчества имеет мало общего с утешением или поисками смысла в горе. «Разрушившийся дом» — потому такое душераздирающее чтение, что не рассчитано на то, чтобы утешать; сравни кульминацию рассказа о Маргарет:

Тем временем ее бедная лачуга Пришла в упадок; ибо не было того, чья рука, Как только начинал покусывать октябрьский морозец, Заделывала каждую щель, и свежею соломой Прокладывал зеленую кровлю. И так она жила Всю долгую зиму, беспечная и одинокая, Пока этот мороз, оттепель, дождь не попортили Этот обездоленный дом; и, когда она спала, ночная сырость Холодила ей грудь, и в грозовой день Ветер трепал ее обветшавшее платье, Даже когда она сидела у огня. Но все равно Она любила это злосчастное место и ни за что на свете Не ушла бы оттуда; все равно эта дорога, Эта грубая скамья, одна мучительная, дорогая надежда Укоренились в ее сердце. И тут, мой друг, Она оставалась в болезни; и тут она умерла, Последний человек, обитавший в этих разрушившихся стенах.

Как и Старый камберлендский нищий, Маргарет умирает под взглядом Природы, открытая суровым ветрам. Величие стихотворения сосредоточено в сильной реакции Вордсворта на рассказ Путника о Маргарет:

Старик замолчал: он видел, что я тронут. Безотчетно встав с этой низкой скамьи, Я отвернулся, ослабев, не имея сил И поблагодарить его за рассказ. Я стоял, и, опершись на садовую калитку, Думал о страданиях этой Женщины, и это словно Утешило меня, когда я с братской любовью Благословил ее в бессилии скорби.