Запах цветущего кедра
Шрифт:
— Отпусти! — неуверенно потребовала она. — Задушишь...
Он словно не слышал, стоял и поджидал, когда его сват соберёт в рюкзаки книги и вещи Жени. Золотистая, неожиданно мягкая борода щекотала лицо, и в носу уже назревал чих. Она затаила дыхание, перетерпливая зуд в переносице, и, не удержавшись, чихнула неожиданно и от души, так что этот могучий детина вздрогнул и впервые засмеялся.
— Сто лет тебе жить! — восхищённо воскликнул леший. — Какой в человеке чих, таков и век! И ребят баских нарожаешь!
— Ну, хватит, сама пойду! — она шевельнулась, преодолевая сопротивление.
Он вдруг выпустил её, как выпускают птицу, —
— Стас! — успела крикнуть на бегу и потому сдавленно. — Стас! Меня уносят погорельцы!
Она ещё слышала вой мотора на речке: он уезжал и не чувствовал, что происходит то, чего сам так опасался, — похищение. И услышать, естественно, не мог.
Суженый настиг её через сотню метров, на бегу подхватил, словно цветок сорвал, облапил, обвил, как спрут, и, не спеша, понёс к стану.
Тем временем леший наскоро собрал рюкзаки, даже фотоаппарат не забыл; тяжёлый рюкзак с книгами завалил за спину, второй повесил на грудь.
— Ну, Прокошка, давай ходу! А коль завопит, дак ты её цалуй в уста-то!
— Как цаловать-то?
— По-мужески! — научил леший. — Не чмокай, а губы засасывай! Пондравится!
Жених скосил говорящие глаза на её губы, словно предупредил: мол, поцелую, если закричишь, потом стиснул свою ношу ещё крепче и понёсся, словно лось, уберегая её голову от сучьев. Похищенная отроковица и впрямь едва дышала, однако при этом испытывала чувства смешанные, странные. Душа ещё противилась насилию, однако замороченный разум влекло ожидание некого приключения, забавы, развлечения. Этот иконописный, желтобородый богатырь, без устали бегущий по лесу, внушал страх и любопытство одновременно, и второе всё более затушёвывало первое. Ему удалось удивить опытную, искушённую женщину, вызвать недоумение, замешательство и одновременно притягательный интерес; да он попросту напустил на неё чары, как-то незаметно заворожил, хотя она не поддавалась и прекрасно знала: увязнет коготок — всей птичке пропасть. Но ведь он как-то угадал привлекательный аромат? Специально намазал волосы, умышленно бродил незримым по опушке кедровника, чтоб она смогла его уловить, принюхаться, пристраститься и даже очароваться.
Как иначе объяснить своё непредсказуемое поведение?
А потом, ещё никогда в жизни и никто так долго не нёс её на руках: бывший муж всего дважды отрывал от земли: раз — от ЗАГСа до лимузина и другой — из роддома до такси. Его безнадёжно влюблённый младший брат лишь единожды донёс от порога до кровати, а все иные как-то и не догадывались, что ей доставляет невероятное удовольствие хотя бы на минуту избавиться от земного притяжения.
Теперь этот золотобородый благоухающий исполин со смешным уменьшительным именем Прокоша мчался с ней на руках, вызывая непроизвольное ощущение полёта, — так, что замирала душа. И хоть бы остановился на минуту дух перевести, перекинуть ношу с руки на руку! Кажется, напротив, ещё и ходу прибавлял, поскольку леший, обвешанный рюкзаками, на пятки наступал и раззадоривал, поторапливал:
— Наддай, Прокошка! Коль притомился, давай отроковицу!
Отдавать добычу в чужие руки жених не хотел. И откуда у него только силы брались! Женя видела его целеустремлённый профиль, совершенно спокойное лицо, плотно сжатые, волевые губы, обрамлённые золотистой растительностью, разве что чуть раздувались тонкие крылья носа, выдавая высокое внутреннее сосредоточение. Намасленные его волосы, вероятно, уже выветрились и лишь чуть отдавали запах, однако, оказавшись в его руках, она сразу же уловила особенно яркий источник аромата — он исходил от его широченной, перевитой мышцами груди, словно под рубахой были невиданные цветы кедра. И она воровато, осторожно вдыхала его, закрывала глаза и с неуместным тайным восторгом думала, какое же это счастье — лететь в руках мужчины.
Бежали так уже минут двадцать, причём похитители путали следы, двигались зигзагами, иногда по валежнику, а то и вовсе делали петли. Наконец, оказались у затопленной поймы, и тут огнепальный богатырь впервые остановился и ослабил руки. Можно было бы очень легко вывернуться и сделать ещё одну попытку, к тому же леший отвлёкся, складывал рюкзаки в облас, однако Женя лежала у него на руках и, уже окончательно замороченная, не испытывала желания бежать. Её авантюрный разум находил убедительное оправдание — это же всё невероятные и забавные приключения!
Ведьмак подчалил один облас бортом к берегу, и Прокоша в тот час же опустил Женю на мягкое сиденье из лосиной шкуры, устроенное на носу. Сам же удалился в лес, а этот огнепальный сват остался за ней надзирать — выбросил весло и столкнул долблёнку на чистую воду.
— Гляди не шевелись! — предупредил он. — Опрокинешься.
Облас оказался настолько неустойчивым, вёртким, что она сидела и дышать боялась, и это чувство опасности на минуту вернуло её к реальности.
— Что же я делаю? — прошептала она.
Однако до конца протрезветь и осмыслить происходящее не успела: жених вернулся с винтовкой и самым настоящим копьём, которое положил рядом с Женей. А та с ужасом подумала: как он, такой огромный, поместится в маленьком обласе? Неужели самой придётся грести? Богатырь же преспокойно сел на корме, подвернув под себя ноги, и вместе с веслом поднял на неё влюбленные глаза. Он вытолкался с мелководья на стремнину и погрёб вверх по речке, и то, что душегубка не утонула и вдруг сделалась уравновешенной и остойчивой, как земная твердь, казалось чудом, поскольку борта возвышались над водой всего лишь на палец.
И это стало последним, что её изумило; встречный ветерок как-то незаметно сдул эфирный аромат и вместе с ним смёл хмель последних чувств и ощущений. Паники не было, нахлынуло смутное и запоздалое раскаяние — зачем поддалась? Ведь могла сопротивляться, кричать, кусаться, наконец, а заморочили голову и пошла, можно сказать, добровольно. Куда её везут? Зачем? Что будет?!.
Ни одной подобной мысли у неё не возникло, пока нёс на руках.
Между тем огнепальный жених грёб как заведённый, срезая речные повороты по мелководным разливам, и всё ещё ласкал взглядом и улыбался в свою золотую бороду. Она же сидела в неудобной, с поджатыми ногами и коленями у подбородка позе и, опасалась пошевелиться, дабы не нарушить равновесия, и тихо наливалась язвительным протестом.