Запах цветущего кедра
Шрифт:
За Карагачом, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:
— О-м-м-м...
Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.
— Бесноватые жёнки! — определил он.
Одновременно с мычанием в какой-то момент вступали визгливые голоса
Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце и ещё не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчаном яру и уснул уже под чириканье ласточек.
И проснулся под их же песни, но оттого, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.
— Что? — Стас подскочил. — Лиза?..
Оказалось, Дамиан приготовил обед — какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы.
— Тебя что, кормильцем оставили? — спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде умываться.
Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.
Привязанная рукою Лизы синяя ленточка от рубахи трепетала на берёзке, знак Христофору был дан, однако ещё недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос.
В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль — подыскать место для избушки. Спонтанное сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или, точнее, нежелание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по посёлку. Ничего не нашёл, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми осинник, везде или сыро, или неуютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря это место назвали Гнилой Прорвой...
Да и подходящего строительного леса поблизости нет: куда ни глянь — чёрные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.
От мысли поселиться на Карагаче он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение, — хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес? Или от тоски воют?
Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых жёнок.
Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем, как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки всё-таки повредилась, лодыжка распухла — вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днём и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и ещё будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на её самостоятельное решение — уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на неё перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя.
Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему посёлку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней камералкой. Пытаясь определить, где располагались коридор и двери и где стоял его рабочий стол, отвлёкся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашёл блестящий, из нержавейки, рейсфедер — ни пожар, ни время его не взяли, даже колёсико крутится, набирай туши и тяни прямую линию. Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней, — всё, что осталось от кернового склада, — и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в берёзовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадётся назад, к костру, вроде пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, что в руках оружие — автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме — зелёная энцефалитка и рюкзак за плечами.
Бинокль остался в рюкзаке у костра.
Мотора на реке не было слышно, и явился он снизу — неужто кто-то берегом пришёл? Но как, если верхняя терраса изрезана глубокими затопленными логами, руслами сброса талых вод и на болотах сейчас по горло? На вертолёте в это время летишь — весь левый берег до Гнилой блестит и бликует. Это уже за посёлком начинается высокое чернолесье, гари и старые вырубы, на которых ноги поломаешь, как в сорах. Дорога же здесь одна — на бывший Рассошинский прииск, то есть вверх по течению.
Между тем этот автоматчик прокрался к берегу, осмотрелся и открыто вышел к давно потухшему костру. Там покрутился, уже без опаски, положил автомат и по-хозяйски начал разводить огонь. Стас спустился с кернового террикона и осторожно двинулся на дымок, однако бесшумно продраться сквозь заросли малинника не удалось. Когда он выбрался на чистое, мужик стоял с автоматом наизготовку и по-разбойничьи — с топором за опояской.
И всё-таки это был Гохман, переодетый по-таёжному, небритый и явно не спавший. Но при этом какой-то непривычно загадочный, словно затаил что-то важное, а сам играет простака.
— Тебя где носит, Станислав Иванович? — возмутился он. — Мы же тебя потеряли! На связь не выходишь!
— Аккумулятор сел.
— Так и подумали.
— Ты как здесь? — от долгого молчания голос у Стаса был хриплым. — На чём? Подкрался — не слышал...
Участковый выглядел не просто утомлённым — замученным, замордованным и рассеянным.
— До Репнинской соры — на «Вихре», а оттуда — на обласке. Там ледовый затор встал. В сору вынесло в залом и лёд с верховий. В общем, с трёхэтажный дом. Ужас что нынче творится.