Запах победы
Шрифт:
матери. На ней отец где-то в Германии
стоит под цветущей яблоней, держа на руках
маленькую чёрно-белую собачку. А держать её
ему помогает совсем молоденькая девушка в гимнастёрке, русоволосая связистка какая-то. Мать
подписала под фотографией «ППЖ» (походно-
полевая жена), хотя, как мне известно, и сама не
верила, чтобы отец мог ей с кем-либо изменить.
Я тоже в это не верю. Дело в том, что в отце было
что-то, неодолимо
девчонок. Его ученицами в ФЗУ на комбинате им.
Тельмана были тоже совсем юные девушки 15–16
лет, и все они преданно обожали его. Это были
в основном девчонки, оставшиеся без отцов, на
той грани детства и девичества, когда поиск отца
неприметно сливается с тягой к любви. Они
видели в нём и то, и другое — интересного мужчину, который по возрасту и отношению был им, скорее, отцом — человек, наиболее подходящий
для обожания.
Учитель — и ещё далеко не старик. Он тоже
видел в них дочек, и я ревниво удивлялась, что
он так добр к ним и так строг ко мне, своей родной
дочери. Наверняка потому и был строг, что я
приходилась ему родной — уж так, характерно для
своего времени, он понимал отцовство.
После начала отцовской болезни пять лет моего
отрочества — это бесконечная цепь комиссий ВТЭК, пересматривающих его первую группу инвалидности
и каждый раз заставляющих семью дрожать
в ожидании понижения пенсии; вереница больниц, в которых он лежал,— нищенских, бесчеловечных, с переполненными палатами, с хамящими и вымогающими
«сестричками», где щедрым было одно
солнце, а честными — только, и то слава Богу, врачи.
В день, когда отца отправляли в последнюю его
больницу, где он умер, к нам домой вдруг пришла
незнакомая женщина с кошёлкой и попросилась
повидать отца. К нему тогда многие приходили с
работы — понимали, что обречён, и мать впустила
гостью к отцу. Не знаю уж, как и о чём она говорила
с ним, лишённым речи, ослабевшим после
очередного сердечного приступа, но скоро она
выскочила к нам, заливаясь слезами и повторяя: — А весёлый-то был какой, свойский…
Она объяснила, что служила в его части, что
прознала от других однополчан о его болезни, и представилась. Это была «ППЖ», конечно, и
никакая не ППЖ, а обожающая подчинённая. Так
она в последний раз повидала своего командира.
В расстройстве она уронила кошёлку — по полу
рассыпались тёмные сочные вишни, притащенные
отцу. А в дом уже входили санитары с носилками —за отцом. Вишни и над ними — навсегда уносимый
из дому отец — для меня образ 1956 года.
А уж если я рассказала, как мы с «ППЖ» Тоней
Ковалевой провожали его, расскажу и о том, как
встречали его мы с матерью летом 1945. Встречали
в три приёма. 9 мая, конечно, мы понимали, что
ему не добраться до нас из немецкого города, вывесившего
из каждого окна белую простыню или
скатёрку (сделал отец и такой снимок с подписью
«Вальденбург капитулирует»). Но весь этот день, обильно залитый солнцем, курившийся синим туманом
в концах улиц, где стояли толпы с лозунгами
«Да здравствует Первое мая», ещё не спрятанными
после недавней демонстрации, день, озвученный
торжествующий безднами левитановского голоса,—мы таили слабую надежду: вдруг всё же
сегодня? Что если — на самолёте? Но отца не было.
Потом, уже совсем летом, был день, когда в Ленинград
входили войска. Они шли по Кировскому
проспекту. Под ногами солдат и гусеницами танков
превращались в кашу букеты цветов, которые
бросали ленинградцы, выстроившиеся по обе
стороны на тротуарах. Было жарко, и магазины
выставили столики с лимонадом для победителей.
Они выходили из шеренг и пили, и я впервые
почуяла тот потный, копчёный солдатский запах, что потом сгустился в поддонах нашего шкапа. Но
отца не было и в этот день.
Однажды, ближе к концу лета,— я уже перестала
ждать — мать велела мне прийти к ней на работу и
повела меня к себе в столовую, покормить обедом
на лишний талон. Едва мы с ней сели за пустой
столовский борщ, как вдруг в полутёмный зальчик
влетела запыхавшаяся бабушка. Она заглянула к
нам в тарелки и сердито заорала:
— Вот вы тут борщ едите — а отец вернулся!
Когда мы вбежали домой, комната наша была
полна тем самым копчёным запахом, а у левого
валика дивана, под полочкой с фарфоровым зайцем, сидел отец.
Царство ему Небесное. Это — там, в непостижимом
и неизвестном. Но царство Небесное есть
и на земле. Оно — во мне, пока я жива, пока целы
хоть эти жалкие обрывки, пока живут другие
люди, знавшие отца.
А в моём царстве Небесном отец всегда сидит у
левого валика дивана, наклеивает фотокарточки, вспоминает войну, проверяет мои тетрадки и
дневники и грозно поднимается, чтобы меня выпороть.
И стоит в моём царстве Небесном жаркий, копчёный, прокопчённый запах Победы.