Запах полыни
Шрифт:
Мальчишка смотрел беспомощно, и Колыванов добродушно бросил:
— Ее право, Кит. Может, попозже решится, через год, скажем…
Никита пожал плечами, он очень в этом сомневался. Маме чуть плохо не стало, когда он завел речь о выставке. Хорошо, не стала проверять, на месте ли ее работы, зря он все-таки отдал их Евгению Сергеевичу без разрешения.
А может, и не зря. Картины мама продавать не будет, это точно, зато цветы свои — запросто, она для того разделочные доски и разрисовывает.
Никита благодарно посмотрел на друга: мама теперь сможет
Тысяча!
Вместо пятидесяти!
Мама сможет зарабатывать за жизнь только рисованием, как мечтала. И уйдет с работы. Будет спать сколько хочется, ложиться когда захочет. А летом они в самом деле поедут к морю!
Евгений Сергеевич принес адрес магазина, где охотно возьмут ее работы, и оставил для мамы телефон директрисы, он обо всем с ней договорился. А маминой старушке можно просто отдавать за доски деньги, покупая их не за десять рублей, как они продаются на рынке, а за тридцать, как сейчас, чтобы старушка ничего не потеряла.
Никита озабоченно, по-взрослому, вздохнул: иначе мама не согласится. Скажет — она нас выручила в трудную минуту, торговала моими работами на рынке, мерзла там, мокла под дождем, стояла в любую погоду…
Никита сам мог за маму все сказать, настолько хорошо ее знал. Мама странная. Анна Генриховна говорит — не от мира сего.
Ну и пусть.
Зато она очень, очень хорошая!
Жаль, маме и в голову не придет, что старушка не из-за нее на холоде провела всю весну. Ведь она и зимой там со своими досками сидела, к пенсии подрабатывала. Никита это сразу понял, Анна Генриховна тоже, Евгений Сергеевич об этой старушке вообще почему-то слышать не хочет, но мама…
Нет, пусть она платит бабе Нине свои тридцать рублей, не жалко!
Анна Генриховна из кухни крикнула:
— Ну и долго мне вас ждать? Чай-то стынет!
Голос у нее басовитый, совсем не женский, такому голосу генералы позавидуют, это Евгений Сергеевич так сказал.
Никита фыркнул: попробовали бы эти генералы его няньку не послушать! Вон Евгений Сергеевич ростом под потолок, а на кухню сразу побежал, хоть и шепнул Никите, что недавно завтракал и чая совсем не хочет.
И руки бросился мыть, едва Анна Генриховна на раковину покосилась. Ох и здорово у нее это получается — бровь приподняла эдак вопросительно, любому понятно, на что намекает…
Колыванов пил чай с неожиданным удовольствием, ему вообще нравилось в этой крохотной квартирке. Облупленная, давно требующая капитального ремонта, с жалкой разболтанной мебелью, она вопреки всему казалась уютной. То ли разросшиеся цветы на подоконниках, то ли неожиданно яркие прозрачные тюлевые занавески над чистыми, хорошо вымытыми окнами, то ли какая-то незримая аура, во что он никогда раньше не верил…
И старуха нянька такая колоритная!
И Кит-Китеныш, не рыба, не зверь морской, а мальчишка шестилетний с внимательными темно-карими глазами и круглой головой, волосы торчат как иглы у ежа…
Дотошный донельзя!
Колыванов бросил короткий взгляд на
Директриса позвонила ему, едва «художница» переступила порог магазина, как и договаривались. Так что старуха уже при нем попала в кабинет со «своими» работами. И при нем врала, какая она талантливая и несчастная, неоцененная вовремя и живущая теперь на копейки от проданных рисунков.
У Колыванова руки задрожали, когда он рассматривал тяжелую гроздь белой сирени, небрежно брошенную на грубый деревянный стол, он даже носом потянул машинально, ожидая услышать пронзительный и сладкий запах…
И покраснел, поймав себя на этом!
И вспомнил почему-то смешную очкастую девчонку-уборщицу, от ее волос тоже пахло сиренью.
Со старухой Колыванов связываться не стал, не имело смысла. Лично выкупил у нее обе принесенные работы и фальшиво улыбался, провожая старую ведьму до порога, только что руки ей не целовал.
А директрисе — кстати, вполне приличная тетка! — объяснил ситуацию, и уже через час они набросали предварительный договор, понятно, его теперь нужно согласовать с матерью Никиты. По нему она обязана сдавать магазину свои работы — не менее пяти в неделю — по цене тысяча рублей — чистыми! — уже после вычета всех налоговых сумм — за каждую.
Немного, конечно, за такие акварели, но это лишь на год, потом договор можно пересмотреть.
В любом случае это не пятьдесят рублей!
Колыванов был собой доволен. Не ради художницы старался, пусть и талантливой, ради Никиты время терял, уж очень нравился ему этот забавный мальчишка.
Колыванов пил чай и с интересом слушал рассуждения Анны Генриховны о приближающемся лете, о странных ценах на продукты и о невозможности купить нормальное «отечественное» мясо.
Мол, скупают проклятые москвичи — русских среди них хорошо если один из десяти, а патриотов так вообще нет, вместо сердца — денежные знаки! — российские свинофермы, а потом заваливают рынки импортной свининой, безвкусной, расползающейся под ножом, напичканной химикатами. К сожалению, она много дешевле произведенной в России.
Как такое может быть, Анна Генриховна не понимала и понимать не хотела. Возмущалась искренне: никого не волнуют проблемы страны, пусть крестьяне спиваются без рабочих мест, кому до них дело? Свежего парного мяса уже и не купить, только мороженое…
— Ну и зачем им скупать свинофермы? — с усмешкой поинтересовался Колыванов. — Импортной свининой торговать, а свою куда?
— Своей-то уж и нет почти, — хмуро ответила Анна Генриховна, поглядывая на него как на слабоумного. — Сократили поголовье до минимума, просто чтобы фермы не закрывать. Импортное мясо толкают запросто, покупателю-то в магазинах говорят — наше. Мол, с нашей свинофермы пришло. Ведь правда с нашей, не врут! А где произведено, кто разбираться будет?