Запах смерти
Шрифт:
В последние мгновения своей жизни она услышала их молитву. Молитву, вознесенную ей. Молитву новой владычице этого мира, которая низвергла старого бога – муху.
Теперь она стала богом этого мира!
Глава 11
Покаяние
Пять вершин венчают Хэншань: Бог огня, Аметистовый пик, Небесный столб, Каменная глыба и Лотосовый пик, но облака закрывают их лица, туман стелется по их спинам, и в непогожий день недоступны взору человека их очертания.
Так все и было.
Он вышел и упал на снег… Как в песне. И еще он плакал, а холодный ветер превращал его слезы в крошечные ледышки, которые алмазами скатывались со щек.
Он упал на колени в непорочно белый снег, закрыв глаза. Он плакал, зачерпывая полные горсти рыхлой белизны. Перед ним раскинулось снежное поле, исколотое иглами берез, и они, склонив свои кривые, покореженные стволы, плакали вместе с ним. И каждая веточка, упавшая на невинный снег, каждый кусочек коры – черная точка на белом покрывале – были следами покаяния. Березы были виновны в том, что выросли на кладбище, впитали в себя переработанную корнями сгнившую плоть – бывшее вместилище разума. Раньше Жаждущий любовался этими деревьями, теперь он их ненавидел. Он стоял на коленях и рыдал, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, и, как в храме Запаха, мухи-снежинки, кружась, ложились ему на плечи. Иногда Жаждущему казалось, что он начинает слышать тихое пение органа. Орган! Где-то там, вдали, человек перебирал пальцами безжизненные костяные клавиши, играя гимн покаяния – траурный марш в честь отречения от Искусства.
Жаждущий упал в снег.
Он рыдал, вспоминал ту, которая, сползая в окровавленную воду, тонкими бескровными губами шептала:
– За что, Пашенька?
Что ему были все девушки мира и их любовь, когда она – та самая – осталась там, в бетоне фундамента, разрезанная на куски и принесенная в подарок его друзьям – мухам.
Но друзья ли они ему?
Эти жужжащие твари! Отвратительные пожиратели падали! Они, как и Искусство, насмехались над ним! Они манили, обещали счастье и наслаждение – и не дали обещанного. Малахитовая ящерка Хозяйки Медной горы казалась ангелом в сравнении с ними. Лжецы, заставлявшие его втыкать смертоносный металл в плоть других людей.
Это больно – быть мертвым.
Жаждущий плакал. Он лежал ничком в снегу возле склепа Викториана и рыдал, загребая руками полные горсти снега, взметал их над головой. Облако потревоженной снежной пыли парило над ним. Кем он был в этот миг? Кающимся грешником? Быть может. И в его раскаяньи была искренность – хотя оно и опоздало; кровь людей богомерзкой татуировкой навсегда застыла у него на руках.
Что видел он в тот миг?
Ему казалось, что руки его выпачканы в крови, что кровь с его рук капает на белоснежный, невинный снег. И еще! Он видел свои жертвы; видел Вику. Давным-давно забыл он ее имя, а теперь, когда ее призрак прошел среди берез кладбища и тронул за ледяную (не от холода, а от отвращения к себе) руку, Павел вспомнил ее имя.
«Что ты тут делаешь, Вика?»
«Жду, когда ты пойдешь вслед за нами, нашей тропой – путем отчаянья».
И тогда он понял, каково это – получить кусок железа под ребра от любимого или любимой. А ведь еще несколько часов назад ему было все равно. Купаясь в белом невинном снегу, он на какое-то мгновение почувствовал себя Викой, понял, каково ползать в крови перед тем, к кому ты пришла обнаженной, даря свою девственность, свою душу. Это горько – умереть с перерезанным горлом, осознавая грубое превосходство мужской силы.
Но еще больнее убийце почувствовать это страдание на своей шкуре. Когда-то бытовало поверье, что в тот вечер, когда выпадает первый снег, сам Христос проходит по нему, пробуя невинность своих даров. Но может, перед Жаждущим в то утро и впрямь прошел он… коснувшись животворящими пальцами разгоряченного лба грешника, проскользнул мимо человека, который ради него отказался от даров древних Богов – Богов Искусства. Отверг то, что могло принести ему и высшее блаженство, и умиротворение.
А потом, поздно вечером, когда Жаждущий уже ушел – даже не попрощавшись и не поблагодарив нас, – мы сидели в подземелье у Викториана, отдыхали и беседовали.
– Значит, ты считаешь, что Искусство окончательно оставило его душу? – спросила Валентина.
– Да, – ответил ей я. – Судя по реакции Павла, да. Но кто может сказать, какие тараканы прячутся в голове у человека?
– Ты называешь Искусство тараканами? – чуть обиженно спросил Виктор.
– Не хочу давать определения.
– Нет, подожди…– Викториан всем телом повернулся ко мне. Порой он бывал надоедливо дотошен, особенно если считал, что его собеседник совершенно не прав. – Значит, ты считаешь, что если человек не обладает частицей Искусства, он не должен убивать?
– Почему…
Но Виктор не дал мне договорить.
– Если идти следом за твоими рассуждениями, то получается, что лагеря для убийц – не больше и не меньше чем заповедники Искусства.
– Я такого не говорил.
– Павел стал нормальным человеком с точки зрения нормальных людей, но мы – люди Искусства, даже если не Посвященные. И Павел теперь с нашей точки зрения стал одним из быдла…
– Значит, ты считаешь обычных людей быдлом!? – взорвался я.
Именно это была та единственная черта характера в Викториане, которую я терпеть не мог. Смотреть на простых людей сверху вниз. Не общаться, а снисходить до общения. Он и убивал-то, передавая свои жертвы в руки Мяснику, как опытный ветеринар вкалывает яд обреченным животным.
– Нет, ты меня не понимаешь. Ты же не простой человек, не один из этих работяг, которые только и думают, как влить в себя литр водки и взгромоздиться на бабу?
– Кстати, ложиться под мужика хотя бы один раз в сутки – очень приятная перспектива, – заметила Валентина. – Но вы пока спорьте, а я кофе сварю… Там у нас в холодильнике что-то осталось?
Вот такая она и была – Валентина. Она готова в любой момент убить вас или лечь с вами в постель (смотря по обстоятельствам) – но когда дело касалось принципиальных споров, Валентина уходила в сторону. Ей это было неинтересно, как неинтересны бывают политзанятия в школе КГБ.
Пока она готовила кофе, мы с Виктором спорили. Спорили до пены на губах, до хрипоты. Индивидуалист, как и все колдуны (иначе бы он и не стал колдуном), Викториан не мыслил себя одним из винтиков однородной человеческой массы. Честно говоря, наблюдая со стороны его противоречивую натуру (ведь он же общался с нами, не принадлежащими к кругу Посвященных), я забавлялся, специально подкалывая, заводя Викториана и потешаясь над его бурными эмоциями.
Чем же кончились наши споры?
Мы сидели за столом, пили кофе, потом кофе и коньяк….