Запев. Повесть о Петре Запорожце

На Таракановке Петр объявился в конце ноября. В назначенный час у двухэтажного корпуса Елисаветинской клинической больницы для малолетних его встретил паренек в старенькой фуфайке с деревяшками вместо пуговиц. Мятый картуз сдвинут на брови. Щеки и подбородок иссиня-красные.

— Ищу комнату на двоих. Не дороже десяти рублей, с отдельным входом, — сказал Петр условленную

фразу и с высоты своего приметного, никак не годящегося для конспирации роста выжидательно глянул на паренька: — Мне указали Агафонова. Вроде здесь?

— У Агафонова все комнаты заняты, — последовал отзыв. — Есть углы на Саперном. Коли интересуетесь, могу показать.

Не сговариваясь, они двинулись к набережной. Меж белых заберегов зловонно дышала темная вода Таракановки. На пологих спусках курилась серая зола. Из наплывов отработанной извести торчали кирпичные обломки и металлическая выбрось. Чахлые деревья издали похожи на трещины, изрезавшие старые стены плохо штукатуренных домов и деревянных казарм.

В одну из таких казарм на Саперном и привел Петра провожатый.

Первый этаж перегорожен на множество клетушек. В каждой по два-три семейных ложа, стол со шкапчиком, скамейка с двумя лоснящимися углублениями. Окна на зиму закупорены, поэтому все двери настежь — продышаться. Тряпичные ширмы до поры подняты. Повсюду толкотно, гамно. На веревках сушится исподнее.

— Текстили, — пояснил провожатый. — С Калинкинской мануфактуры. Есть с бумагопрядилъни Кенига. Беспаспортная братия.

Беспаспортная, — значит, селяне. Отчаялись прокормиться в деревне, сунулись в город. А он в подданство не берет. Так и числятся в крестьянах. Мыкаются с места на место, снимают смрадные углы, сбиваются в артели.

Настороженно замерли у стен ребятишки. Им бы повозиться, пошуметь, пока родители не отправили их спать на тряпки под кровати, да боязно заиграться. Самый час взрослым с мануфактуры идти; иные в чекушечный погребок завернут или в живопырню; не дай бог под буйную руку попасть.

Во второй этаж вела широкая скрипучая лестница. Двери здесь затворены. Корзин и сундуков поменьше. Веревки с постирками натянуты вдоль коридора, образуя загородку. За нею укрылся гармонист и тянет вполголоса:

Сватался к Катюшеньке Из трактира музыкант. Хваливал-похваливал Он свое житье-бытье: «У меня ль у молодца Только скрипка да гудок!»…

Между мокрых ряден промелькнуло его лицо, похожее на маску. Что-то знакомое почудилось Петру в этом человеке — не столько даже во внешности, сколько в позе, в движениях…

— Наш, — успокоил Петра провожатый, — из дозора — и толкнул серую обшарпанную дверь: — Вот-та и прибыли!

В комнате было светло. В сдвоенные окна лучилось солнце. Отразившись в зеркальных выпуклостях ведерного самовара, оно рассыпалось по стенам и потолку причудливыми бликами.

Нехитрая посуда — глиняные чашки с самодельной росписью, горка пряников, хлеб, соленые огурцы, бутыль водки с забористым названием «Кар-р-раул». Вокруг стола семеро. Одеты небогато, но чисто.

— Верка, прими пальто у человека, — велел провожатый.

Только теперь Петр сообразил: его спутнику далеко за сорок. Худ, мал телом — оттого и показался на улице пареньком.

Сунув в пестрядинные подушки младенца, к Петру метнулась женщина с порченным оспинами лицом:

— Я помогу… будьте добренькие… Гармонист в коридоре запел погромче:

Думаю-подумаю — Я за этого пойду! Сыта

ли не сыта — Зато буду весела…

Определенно Петр его где-то видел. Но где?

Раздумывать было некогда. Смахнув влагу с небольшой, стриженой, как у остзейских шкиперов, бородки, он подошел к столу. Стараясь утишить свой густой басистый голос, сказал:

— Зовите меня Василием Федоровичем.

— Ладно, — поднялся навстречу невысоким сутулый парень в белой манишке со стоячим воротником, самый щеголеватый среди собравшихся. — А меня, для примера, зовите Саней Македонским. Годится?

— Годится, Саня. — Петр с улыбкой принял протянутую руку. — Македонский так Македонский. — И уже озабоченно спросил: — Который год в пилорубах? Третий?

— Третий, — растерялся тот. — А вы откуда знаете?

— По тебе вижу.

Петр и правда видел. Полутемный цех где-нибудь на механическом заводике или на чугунолитейке. У верстака фигура в дырявом переднике. Вместо белой манишки — просоленная потом рубаха, вместо шевровых сапог — кожаные чуни. Волосы забраны под тряпичный наволосник. Врубив старый напильник в оловянную пластину, парень укрепляет ее в деревянной колодке с железным стержнем. Колодку крепит к ногам растяжками. Теперь надо упереться спиной в наклонную доску, взяться за стержень, пустить точильный станок… В-ж-ж-ж… Тело пронзает дрожь. Вибрация нарастает. Визжит металл. Брызжет острая пыль. Мелко-мелко подрагивает чадящий фитиль у цехового киота. Это только начало — обточить сбитые нарезки. Куда трудней насечь новые. Тут ловкость потребна, двужильность. Руки от напряжения срываются на точильный круг. Терпи. Спина делается мертвой, ноги наливаются горячей кровью. Тебя распирает изнутри, тебя разламывает, разбрасывает. Никому со стороны это незаметно, только ты об этом знаешь. Только ты чувствуешь, как подступает неведомая болезнь. От нее пухнут ноги, белеют пальцы на руках, заходится сердце. Это страшно. Но еще страшней выключить точильный камень и увидеть, как весь мир вокруг тебя начинает дрожать и множиться. Страшно нарваться на напраслину: «Ха, снова ведро зеленой выдул? Питейное дело добром не кончается. Скувыркнешься!» А он давно скувыркнулся — не от водки, от точильной лихорадки…

— Каким же это образом видно?

Петр вздрогнул. Он еще не отрешился от увиденного.

— Обыкновенным… И вот что я тебе посоветую: уходить из пилорубного надо! Два года — это край.

— Николай Яковлевич не велит. Обещал городской паспорт выправить, расценки поднять. Если мы к рождеству заказ выполним.

«У Паля работает», — догадался Петр, а вслух сказал:

— Старая песенка. Думаешь, он ее только у вас поет, на чугунолитейном? Ошибаешься. У ткачей на Обводном та же история.

— И в алебастерьных мастерских, — вставил бровастый старик.

— И в алебастровых тоже, — согласился Петр. — Паль, конечно, хозяин вежливый, обходительный, но с рабочего человека три шкуры дерет. Третью — как раз за вежливость. Тут механика простая: у одного взял, другому дал… У кого легче взять? У крестьянина. Он человек в городе новый, не устроенный. К коллективу не привык. Помани его паспортом, да копейкой, да ласковым словом, он и поверит, что в рай попал. А в раю для него самая грязная да самая дешевая работа припасена. Ткачи слепнут, грудью слабеют. Катали в мартеновском грыжу зарабатывают. Пилорубы трясучкой калечатся. Печные каждый день огнем себя жгут. Один упадет, другого на его место поставят. Желающих много. Это тебе не токарь, не слесарь, не модельщик… Но даже среди чернорабочих равенства нет: печной не смотрит на каталя, вальцовщик — на пилоруба. А вместе они чураются ткачей… Пример тому — ваша казарма. Живете по этажам, не смешиваясь. Довольны тем, что есть бедолаги горше вас, надсадней.