Записки футбольного комментатора

Черданцев Георгий Владимирович

…Буквально за несколько недель до базельского репортажа весной того, 2008-го года, я стоял на верхнем ярусе «Лужников». Там за последним рядом зрительский мест — галерея, по которой можно обойти по кругу весь стадион. С одной стороны — вид на московский район Хамовники, где я родился и вырос, на Москва-реку, Воробьевы горы, Университет… Красота, в общем.

С другой стороны, там, где-то далеко внизу, футбольное поле.

Я посмотрел на огромное лужниковское табло. Часы показывали второй час ночи. По московскому времени. А там, внизу, все еще продолжали биться за Кубок чемпионов две знаменитые английские команды, а на трибунах глубокой ночью прямо посреди Москвы болели за свои команды десятки тысяч граждан иностранного государства. Я посмотрел в московскую ночь, окрашенную в оранжевый цвет уличных фонарей, потом туда вниз, где доигрывали свой финал Лиги чемпионов «Манчестер Юнайтед»

и «Челси», потом повертел в руках аккредитацию, на которой было написано «проход всюду», и понял, как же мне повезло, что увлечение детства стало моей работой и что вот прямо сейчас я спущусь вниз, подойду к самой кромке поля, откуда можно слышать дыхание игры и в тот момент, когда матч закончится, буду в нескольких метрах, а может быть, и ближе, к тем, кто только что выиграл самый заветный клубный трофей мирового футбола. Я буду их фотографировать столько, сколько захочу, и никто не сможет мне запретить это делать, а потом, опять-таки если захочу, могу пойти в сторону раздевалок, смешанной зоны, взять интервью у Кришитану Роналду, Руни или Джона Терри или просто пойти домой пешком, как я обычно и хожу после матчей на в прямом смысле для себя домашней арене, что я Криштиану Роналду вблизи никогда не видел? Видел, и не раз. И вовсе не на плакате или стикере, а живого, настоящего. И не только его. Вот ведь повезло!

Я хорошо помню день, когда в моей жизни появился футбол. Это был 1978-й год. Мой папа, теперь доктор биологических наук, профессор МГУ, а тогда только что закончивший аспирантуру научный сотрудник, был настоящий болельщик, коим остается до сих пор. Даже теперь, когда мне есть, с кем поговорить о футболе, чье мнение выслушать, интереснее всего по-прежнему слушать отца, который обязательно звонит мне после каждого более или менее интересного матча.

Рассказы отца

Вот, что я запомнил из рассказов отца. Например, о тактике футбола.

Николай Старостин всегда говорил, что футбол очень простая игра — ударить по мячу и за ним бежать. Тут его всегда прерывал брат Андрей и говорил: «Ну, полно, Николай, все же знают, что в футболе ты ничего не понимаешь». Один из братьев был, несомненно, прав, а может, и оба. Зачаток общей теории систем, которую некоторое время называли кибернетикой (и был такой советский анекдот: раньше считалось, что кибернетика — буржуазная лженаука, а теперь мы знаем, что все не так — она не буржуазная, не лже, и не наука), создан, как это ни смешно, в начале двадцатого века русским большевиком-террористом с партийной кличкой Богданов, а звали его Малиновский. Он все это называл «Общей Тектологией», книжку написал, и впоследствии оказалось, что это теория систем, важная часть современной математической физики. Основной принцип он формулировал так: «Скорость эскадры лимитируется скоростью ее наиболее тихоходного корабля» (Можно сформулировать еще короче — Семеро одного ждут, а официально, уже в современной теории, это называется темп лимитирующим звеном). В футболе таких звеньев два — полет мяча и прием мяча, и отсюда две (и только две) возможных тактики игры.

1) Темп лимитирующим звеном является скорость полета мяча — это когда играют верхом. Мяч, пущенный по воздуху, летит медленнее мяча, пущенного по траве (если, конечно, трава подстрижена). Можно, конечно, ударить так, что мяч полетит очень быстро, но ловить его тогда придется руками, как в регби. Футбол вышел как раз из этой игры, так что игра верхом эволюционно первична. Дальше все просто — мяч летит так долго, что защитники успевают вернуться, а принимающий мяч — не только обдумать, что делать с мячом, когда он, наконец, к тебе прилетит, но еще и позавтракать. Другое дело, что среднего мастера спорта по футболу полет мяча либо завораживает, либо вызывает переполох, как в курятнике. Обдумывать же, собственно, нечего — получив мяч, надо либо бить (желательно первым касанием), либо бежать что есть силы, пока поле не кончится. Такая игра может быть вполне эффективной, если а) нападающий стартует раньше и б) бежит быстрее соперника. В этом смысле Николай Старостин прав, и именно так — на самом деле — играла сборная Голландии Ринуса Михелса, и точно так же она играла на последнем первенстве мира, весь этот тотальный футбол — выдумка журналистов. И, конечно, 99 из 100 команд играют в такой футбол вовсе не потому, что так быстрее (так медленнее), а потому что так меньше риска потерять мяч по дороге от своей до чужой штрафной, и это позволяет менее квалифицированным игрокам и командам успешно маскировать отсутствие квалификации, а болельщикам — ими гордиться. Поэтому, в истории футбола, начиная с «Вундертим» (знаменитая сборная Австрии двадцатых годов ХХ века), когда приходит тренер, которого потом считают великим, всегда происходит одно и то же — мяч опускается на землю. Так играть гораздо труднее, а главное — нельзя скрыть неумение работать с мячом. То, что в России до сих пор считается спартаковским футболом, никакой не спартаковский, а всего лишь правильный, и только поэтому Бесков и Романцев, люди и тренеры совершенно разные, действовали одинаково — просто учили игроков играть в футбол, а не отжиматься. Единственный его недостаток — ему нельзя научить посредственных игроков, а посредственный игрок — не тот, у кого нет природного дарования, а тот, кому играть в футбол НЕИНТЕРЕСНО.

2) Темп лимитирующим звеном является прием мяча, потому что играют низом, и мяч перемещается быстро. Ради красного словца можно сказать, что таким звеном становится не умение ударить по мячу, а умение его принять. Это практически

обязательный путь развития игры, у которого нет альтернативы по одной-единственной причине — мяч катится быстрее, чем летит, и с этим ничего нельзя сделать. В пределах этой тактики все разнообразие так называемых стилей зависит просто от доли игроков, хорошо работающих с мячом…

Отец говорил, что «Торпедо» — единственная команда, для которой, с листа, он мог назвать всех игроков того времени: Кавазашвили — Медакин, Шустиков, Островский — Воронин, Маношин — Метре вели, Батанов, Гусаров, Иванов, Сергеев. Обычно запоминаются игроки и эпизоды, в том же «Торпедо» середины 60-х он только их и помнил, то есть, Стрельцова, Иванова и того же Воронина. И эпизоды — был в том же «позднем» «Торпедо» полузащитник Линев, ничем не замечательный, но с очень сильным ударом, обычно, конечно, выше ворот. В какой-то игре он ударил так сильно, что даже страшно стало, попал в перекладину, а потом, чуть ли не месяц, болельщики на стадионе говорили: перекладина-то до сих пор дрожит. Этим, подчеркивал отец, тогдашние игроки и отличались от нынешних — каждый из них, особенно-то и не умея играть в футбол, мог что-то сделать «вдруг», прыгнуть выше головы, а ведь только это и остается в памяти.

«Торпедо-61» было исключением, отец говорил, что решительно не помнил, чтобы кто-нибудь там делал что-нибудь особенное, они просто играли правильно, и казалось, что мяч катится сам от своих к чужим воротам.

Конечно, это было похоже на старинный настольный футбол с неподвижными фигурками на пружинках, и играли медленно, так как безупречно с мячом умели работать только двое — Воронин и Маношин. Это не было скучно, потому что движение мяча — само по себе его движение — было волшебством. Но и тактически это было вовсе не так старомодно. Тройка нападения играла строго по позициям, крайние — Метревели (справа) и Сергеев (слева) — по желобкам, и были обязаны обыгрывать опекунов один в один (иначе — какой же это крайний нападающий), а от центра нападения (Гусаров) требовалось просто подставить ногу (головой тогда играли, только когда иначе нельзя, Гусаров говорил, что голова не для этого, да и больно). В атаке же был квадрат из двух полусредних (Иванов и Батанов, причем почему Иванов всегда был в сборной, а Батанов нет, было не понятно), а потеряв мяч, полусредние становились полузащитниками, а Маношин с Ворониным — защитниками. И тоже было непонятно, почему Воронин всегда играл в сборной, а Маношин — нет. Это, конечно, были советские дела, не понятные снаружи, хотя и очень простые. От «нравится — не нравится» зависело в общем-то все. Любой, даже самый маленький советский начальник, был самодуром по причине почти метафизической — он чувствовал, что от него не зависит даже собственная шкура — так хоть дай покуражусь.

Тренером того «Торпедо» был Виктор Маслов, о котором говорили, что он, кроме матерных, никаких других слов не знает и десяти классов не кончал. Отец, вспоминая Маслова, считал, что он притворялся, так сказать «косил». Он был несомненно великим, по мнению отца, тренером — после того, как его «ушли» из «Торпедо», Маслов стал тренировать киевское «Динамо», которое до его появления было такой легкой и веселой южной командой, вроде «Динамо» тбилисского, на Москву не посягавшей и потому любимой. Из нее Маслов сделал чемпиона СССР, а великий тренер он потому, говорил мне папа, что команда играла совсем не так как московское «Торпедо»…

Когда Стрельцов вышел из тюрьмы, отцу было 11 лет, и о том, что это произошло, он просто ничего не знал, да и не от кого было узнать. Оставалась только спортивная газета, где упоминалось о том, что в дублирующем составе «Торпедо» появился игрок Эдуард Стрельцов, «вернувшийся в футбол после длительного перерыва». Отец вспоминал, что когда Стрельцова не взяли в сборную на ЧМ-1966, была такая устная версия — среди подростков — что, мол, англичане не пустили.

Упоминалось о Стрельцове в таком тоне, что читатели знают, о ком речь, но когда он заиграл, никаких разговоров о его биографии на трибунах не было.

Игрок он был действительно необыкновенный, рассказывал мне отец. Бывает, говорил он, что грузные, оплывшие тяжестью люди прекрасно танцуют, но снова оплывают, когда танец закончен. Вот ровно таким был Стрельцов без мяча и с мячом. Отец говорил мне: «Я знаю и вижу, что Месси великий футболист, каких точно не было и, возможно, не будет, но сочувствовать не могу, потому что он некрасиво бежит, сучит ножками. Стрельцов бежал красиво, потому что это был уже не он, а что-то совсем другое, и мне почему-то всегда представлялся бег корабля, снятого в нужном ракурсе (общее место старого кинематографа). Такой, знаешь, крейсерский ход. Основной его прием был — длинное, нагнетаемое ускорение (вдох), а потом не пауза, а спад (выдох), на выдохе его нагонял защитник, облегченно переводя дух, и тут, на выдохе защитника, следовал новый вдох нападающего. Совершенно так же уходили от преследователей Пеле, Марадона, Роналдо, возможно, все великие нападающие, но Стрельцов-то, в отличие от них, был старый и прилично выпивавший человек, и силы у него кончались по-настоящему. Вот тут-то и происходило самое главное. Тучный Стрельцов тяжело дышал и уходил на запасной путь, куда-нибудь к боковому флажку, просто, чтоб перевести дух, и куда-то отбрасывал мяч. Мяч почему-то вкатывался в единственный свободный коридор в штрафной площади, а уж поспевал туда партнер, или нет, другое дело. Иногда для непонятливых, но не безнадежных, в ход пускался голос. Последние два сезона Стрельцов играл в паре с Гершковичем и после описанного выше путешествия кричал: «Миша!» — и добросовестно дожидался, когда Миша наконец добежит. Миша, надо отдать ему должное, забивал почти всегда. К этим двум сезонам относится следующий анекдот: «Встречаются два еврея, один взволнованно говорит: Вы слышали, Гершкович забил четыре гола! — Ну и что? — Как что? Засчитали!» Анекдот этот отчасти про Стрельцова.