Записки герцога Лозена
Шрифт:
— Мы с вами квиты, мой друг; у вас есть очень могущественный соперник, который, однако, не в состоянии затмить вас своей особой. Герцог Шоазель сегодня утром предлагал мне свою любовь и свое покровительство. Несмотря на мои холодные и недружелюбные ответы, он не переставал заклинать меня полюбить его. Я сделала все, что могла, чтобы разрушить в нем всякие надежды, и, кажется, в конце концов мне это удалось.
Но она ошиблась. Вместо того, чтобы прекратить свои преследования, он только усилил их. Он стал ревновать ее ко мне и потребовал, чтобы она больше не принимала меня. Она ответила ему решительно, что он может считать меня ее любовником или нет, — это все равно, но, во всяком случае, она не перестанет принимать меня. Ее муж, наконец, тоже стал ревновать и запретил мне показываться в
— Все потеряно, это сам граф; теперь вам уже нельзя выйти отсюда через дверь, скорее прыгайте в сад, оттуда вас уже выпустят как-нибудь. — Я выпрыгнул из постели в одной рубашке и бросился по лестнице, ведущей в гардеробную. Как раз в эту минуту граф поднимался по ней, я, однако, не потерял присутствия духа и погасил единственную свечку, освещавшую ее. Он прошел так близко от меня, что задел меня краем своей одежды, и я почувствовал, что она вышита золотом. Без всяких приключений я добрался до сада, но мне казалось, что я замерзну в нем, так как я был в одной рубашке, и до самого рассвета никто не приходил ко мне на помощь. Наконец, я решился перелезть через стену, которая была довольно высока, но тут на улице меня поймал конный жандарм, принявший меня за вора. За сто луидоров мне удалось добиться разрешения послать за моими вещами и деньгами, и меня выпустили опять на свободу, после того, как мне дано было честное слово, что секрет мой не будет никому выдан. Несколько недель спустя, нас накрыл один из лакеев самым недвусмысленным образом, и на этот раз еще пришлось прибегнуть к просьбам, к угрозам, а главным образом, к деньгам. На другой же день он отказался от места, и я принял все нужные меры, чтобы удалить его из города.
Но вот настало время моей свадьбы. Это было 4 февраля 1766 года, и мой отец радовался, что ему удалось соединить нас, как будто он соединял два любящих сердца. После скучной брачной церемонии, мы обедали у мадам де Шоазель; на этом обеде присутствовала также мадам де Стэнвиль, мы оба с трудом скрывали свою печаль. Она уехала довольно рано, и я пошел проводить ее до коляски, хотя это было очень неосторожно с моей стороны.
— Мой друг, — сказала она, — я положительно не в силах переносить была злорадную радость этого противного Шоазеля; он надеялся сильно на то, что вы привяжетесь к этой нелюбезной особе, которая сделалась вашей женой, а я отдамся ему, но он ошибается, я предпочту в таком случае смерть. Обещайте мне, что вы не переменитесь ко мне, он так напугал меня сегодня.
Я не успел ей ничего ответить, но мой взор лучше чем слова, открыл ей все, что у меня было на сердце. Я был внимателен к своей жене, но она третировала меня всегда свысока, а другой на моем месте не переносил бы это так легко. Я же не считал себя вправе требовать чувства там, где сам ничего ровно не чувствовал.
Меня интересовала только одна мадам де Стэнвиль, которая, казалось, с каждым днем привязывалась ко мне все больше. Нам было очень трудно видеться с ней, так как днем я не имел к ней доступа. Однажды утром она вдруг послала за мной нарочного и велела придти к ней через маленькую садовую калитку. Когда я пришел, она сказала мне:
— Герцог Шоазель просил у меня сегодня утром свидания. Я хочу, чтобы вы присутствовали при этом; тогда, по крайней мере вы можете убедиться в
Не успел я спрятаться в шкаф, как уже в комнату вошел Шоазель.
— Мне давно хотелось повидаться с вами наедине, милая сестрица, — сказал он, — мне надо сообщить вам много важных вещей, касающихся вас и меня. Никто не может вас любить так, как я вас люблю, милое дитя, и я готов доказать это на деле; поэтому подумайте сами, как должно меня огорчать ваше поведение по отношению ко мне.
— Я не знаю, братец, на что вы жалуетесь, — отвечала она, — мне очень жалко, что мое поведение вам не нравится, но, право же, я не могу себя упрекнуть в недостатке чувств, которые я должна испытывать к своему близкому родственнику.
— Дело не в том, дело в том, что я вас люблю и если бы вы захотели, мы могли бы быть бесконечно счастливы вдвоем.
— Но что сказал бы ваш брат, если бы услышал эти слова? — спросила она, улыбаясь.
— Я прекрасно знаю, что в данном случае вы заботитесь вовсе не о моем брате. Я уверен в том, что не будь у вас уже любовника, вы не отказались бы разделить ложе со мной, моя милая сестрица, — и он хотел обнять ее.
— У меня нет любовника и я вовсе не желаю обзаводиться им.
— Я уверен, что вы еще одумаетесь, — сказал он и хотел поцеловать ее в шейку.
— Я прошу вас верить тому, что если бы хотела отдаться кому-нибудь, так сделала бы это только по любви, — ответила она сердито.
— Пожалуйста, не разыгрывайте недотрогу, сударыня. Раньше у вас был Жокур, теперь при вас состоит Бирон; смотрите, берегитесь, я не позволю вам смеяться над собой; ваш любовник — молокосос и к тому же фат. Вам придется горько раскаяться за сегодняшний день, вы пострадаете оба.
— Постарайтесь немного успокоиться, — ответила она, — я надеюсь, что вы не способны сделать какую-нибудь подлость.
— Не делайте себе врага из человека, безумно вас любящего, сестрица; я готов сделать все, что вы пожелаете; не забудьте, что мне ничего не стоит погубить такого жалкого соперника, как этот мальчишка. (Он хотел опять приблизиться к ней с более решительными намерениями на этот раз, но она встала, вне себя от гнева).
— Я знаю, что вы всемогущи, милостивый государь, но я вас не люблю и не могу любить. Я должна вам сказать, что, действительно, де Бирон — мой любовник. Вы сами вынудили у меня это признание; он мне дороже жизни и нас не разлучат ни ваша любовь, ни ваши никакие угрозы! (Он тоже вскочил в ярости).
— Помните, сударыня, что вы не избегнете моего мщения, если кому-либо передадите сегодняшний наш разговор.
Мадам де Стэнвиль высвободила меня потом из моей темницы, и, обнимая меня, сказала:
— Я не знаю, мой друг, каковы будут последствия всего этого, но все же мы, в конце концов, избавились от него, а это уже само по себе счастье.
Любя друг друга и вооружившись мужеством, можно пренебречь положительно всем. Шоазель каким-то образом узнал, что я был свидетелем их разговора и ничего не сказал по этому поводу, но зато выказал свою ярость иным образом.
Однажды ночью, выходя пешком из ворот дома мадам де Стэнвиль, я был оглушен ударом, который нанес мне огромной дубиной человек, спрятавшийся за камень и поджидавший меня около Бурбонского дворца. К счастью, удар пришелся по полям моей шляпы и только скользнул слегка по плечу. Я схватил шпагу и нанес этому человеку удар, который, кажется, можно было назвать довольно метким; из-за угла выскочили еще двое и бросились на помощь своему товарищу. Но в эту минуту показалась карета, сопровождаемая несколькими лакеями с факелами; это спасло меня и обратило в бегство моих преследователей. Я говорил об этом на следующий день с начальником полиции Сартином; он выказал мнение, что это были обыкновенные пьяницы и посоветовал мне лучше молчать об этом. Все эти препятствия и постоянная опасность, в которой мы находились, наконец, повлияли на мадам де Стэнвиль, и мы стали видеться реже. Ее влечение ко мне прошло, и несколько месяцев спустя мы с ней были только приятелями — я был искренним и преданным ее другом, любившим ее от всей души, но примирившийся со своим положением, так как я уже давно предвидел, чем все это должно было кончиться.