Записки из арабской тюрьмы
Шрифт:
Оказывается, лишить человека свободы и поместить его в скотские, не пригодные для жизни условия — не самое ужасное. Если еще присовокупить к этому и полное отсутствие информации о своих близких, тогда человек, если он не бесчувственное бревно, действительно испытывает мучения, которые ни с чем не сравнимы. К физическим страданиям добавляются еще и муки душевные!
Год, целый год я ничего не знал, что с моими родными и близкими Наташи! Целый год я ежедневно думал о них. Когда приходило время писать письмо (раз в две недели), я, экономя бумагу, так как было положено писать на одном листе формата А-4, мелким почерком, экономя отведенное пространство, писал о себе. Я хотел объяснить
Я писал своим, что то, в чем меня обвиняют, — чудовищная ошибка! Я хотел, чтобы мои слова были услышаны в России, чтоб не держали на меня зла. Больше всего я боялся, что умру в этих стенах, и никто так и не узнает правды. Я должен был выжить! Выжить и рассказать, как произошло все на самом деле! Я решил для себя, что выживу, несмотря ни на что!
Я где-то читал, что человек привыкает ко всему, способен выжить в самых сложных условиях. Но вот останется ли он человеком и сохранит человеческий облик при этом? Вот в чем вопрос!
Замкнутое пространство, ужасные условия содержания, ежедневные драки и ужасающий шум, отвратительное питание и малоподвижный образ жизни, жара летом, холод зимой, каждодневные мысли о том, что в любой момент могут унизить, покалечить или убить — вот далеко не полный перечень того, что предстояло преодолеть. Смириться с этим не смог, но запереть на время в себя получилось.
Кроме того, я был русским, единственным представителем своей страны в этом гадюшнике, и по мне судили о моей Родине. Я не мог дать себе слабину, предаться отчаянию и позволить этим ублюдкам думать, что мы — нация, сломавшая хребет фашистскому зверю и запустившая первого человека в космос, можем прогнуться перед какими-то арабами-уголовниками!
Видимо, обрадовавшись совершенной сделке, Тамил устроил праздничный ужин. Меня угостили жареной бараниной, картофелем фри, салатом из помидоров и кока-колой, купленной в тюремном магазине. После пригласили на десерт.
Мускулистый, с ног до головы покрытый татуировками и шрамами от многочисленных порезов, уголовник Хасан принялся готовить напиток — смесь-балдейку. Для этого он налил в пластиковую полуторалитровую бутыль из-под минералки водопроводную воду. Кстати, в Тунисе хорошая вода, и если в нее не добавлять хлорку, то по вкусу не отличишь от той, которая продается в магазине под маркой минеральной. А может, так и поступают, кто его знает. Так вот, заполнил водой бутыль, насыпал жменю сухой хлорки, а дальше стал крошить в нее различные таблетки, имевшиеся у него в наличии. Там были и сердечные, и обезболивающие, одним словом, все, что нашлось в камере. Закрыл пробкой и принялся с силой трясти, корча при этом ужасные рожи и подмигивая, играя татуированными веками. Зрелище, конечно, еще то!
Пока готовился этот коктейль «Аля Торчок», капран предложил сыграть в шашки на интерес. Надо сказать, что в тюрьмах Туниса играют в шашки (дама), нарды (шишбиш), шахматы (шатрандж). В карты играть боятся, так как начальство запрещает, хотя на воле в кофейнях довольно часто можно встретить играющих в карты местных мужиков. Я пытался изготовить самопальные карты и научить их играть в «тысячу», но желающих не нашлось, поэтому отказался от этой затей.
Проиграв пару партий, так как давно не держал шашек в руках, да и обстановка не очень располагала к игре, очень развеселил народ в камере. Все с интересом следили за игрой, и мой проигрыш обрадовал арабское население темницы. Ну, а если учесть, что я был единственным неарабом, то понятно, за кого все болели.
К этому времени гремучий коктейль созрел, и я удостоился чести отведать его с новоявленными «братанами». Хасан первым сделал глоток, выпучил глаза, отрыгнул хлоркой и произнес: «Беги! (Хорошо!)» Затем передал бутыль мне.
Я не стал отказываться, боясь нарушить законы гостеприимства, и сделал малюсенький глоточек. О, боже! Ничего отвратней и мерзопакостней я никогда в своей жизни до этого не пробовал. Голимая хлорка, вперемешку с горьковато-сладковатым вкусом таблеток, острой бритвой прошлась по моей ротоглотке! Хорошо этот придурок добавил несколько кусочков сахара, видно, чтоб не так противно было усугублять, а иначе выплеснул бы содержимое своего желудка ему в татуировано-изрезанную харю.
— О, беги! — вторил ему я. — Но больше не хочу!
— Беги! Беги! — похвалил меня Тони и сам сделал приличный глоток.
По логике вещей, после приема этого пойла у них должно было произойти растворение желудка или, по крайней мере, хоть мало-мальское отравление. Какое там! Эти скоты вылакали всю бутыль, пуская по кругу. Пили только особы, приближенные к императору. И… хоть бы хны!
Опорожнив бутыль, повеселевшие и раскрасневшиеся арабы принялись барабанить по пустым ведрам, коробкам, горланить песни, а в довершение ко всему пустились в пляс. Происходящее завораживало, я чувствовал себя исследователем диких африканских племен, который изучает их язык и обычаи. Так, наверное, оно и было б на самом деле, если бы не место действия и не цепь тех трагических обстоятельств, приведших меня сюда.
Не знаю, но выпитое действовало самым чудесным способом. Арабы распалялись все больше и больше. Ритмичные постукивания, гортанное пение и ужимистые пляски, все сплелось воедино и напоминало вакханалию. Рев стоял такой, что будь в камере стекла, то они б непременно рассыпались.
Не участвовавшие в оргии расселись по кроватями и, хлопая в ладоши, нестройно подпевали. Безумство продолжалось около двух часов, до самого отбоя. Все звуки для меня слились в один гул, и только чудо, что я не оглох и не сошел с ума. Мне, европейцу, не дано понять этих радостей, хоть я и пытался.
Один раз я был очевидцем, как они пять (!) часов кряду отбивали свои ритмы, выли и дергали телесами. И это далеко не предел!
Угомонившись, стали укладываться спать! Так как мой статус богатея пошатнулся и стал призрачным, то на отдельную койку в такой тесноте я уже рассчитывать не мог. Но, оставаясь другом капрана, меня уложили на другое, но не менее почетное место. Третьим на спаренную кровать, на первом ярусе. Так и проспал следующие полгода, видя перед собой чьи-то вонючие ноги. Одно утешало, что тот, напротив, нюхал мои. Выбирать не приходилось, тем более что половина страдальцев, обитающих со мной под одной крышей, вообще была лишена права спать на кроватях.
Лежа на своем новом месте, с любопытством стал наблюдать, как происходит влажная уборка камеры. Вчера я упустил многие моменты, например, что уборщики были босиком и занимались своим делом с большой охотой. Я бы сказал, драили полы с огоньком!
Уборка удачно финишировала, выключили свет и стали смотреть нескончаемый египетский сериал из сельской жизни. Любые сцены на тему вольной жизни, пускай и в рамках бездарного фильма, в тюрьме воспринимаются по-особому. В душе любого зэка зреет мысль о том дне, когда он покинет это заведение. Поэтому любая весточка, даже в виде телефильма, заставляет ностальгировать даже самых закоренелых уголовников. Многие из них с напускным пренебрежением говорят о свободе, но на самом деле, наблюдая за ними исподволь, вижу, как они жадно смотрят на экран, ловя каждое слово. А многие из них провели по 10–15 лет, встречаются и с пожизненными сроками.