Записки кинооператора Серафино Губбьо
Шрифт:
Я пожал протянутую мне руку и сказал:
— Знаете, в сравнении с вами я столь ничтожен, что сам почту за честь.
Карло Ферро встряхнулся, как медведь.
— Молчите! Ни слова! Вы — человек, который знает, что делает, в отличие от многих других. Человек, который знает, видит и молчит… Какой это страшный мир, господин Губбьо, какой страшный! Сплошная гадость! Все прикидываются, да! Зачем это нужно? Все в масках, масках, масках! Скажите мне, почему, столкнувшись с другими, мы сразу становимся паяцами? Простите, я и сам такой; мы все в масках, все до единого! Один напускает на себя один вид, другой — другой. Но внутри, внутри же мы совсем не такие! У всех нас есть сердце, как… как у ребенка, забившегося в угол, обиженного, он плачет, и ему стыдно! Да, сударь вы мой, верьте мне, сердцу бывает стыдно! Я брежу, господин Губбьо, брежу ради малой толики искренности… ради того, чтобы наедине с другими быть таким, каким я часто бываю наедине с самим собой, — крохой, клянусь вам, крохой, которая хнычет, потому что мама — святая женщина, — накричав на кроху, сказала, что она больше не любит своего мальчика! Поверите ли, всегда, когда кровь приливает к моей
В темноте безлюдного бульвара я смотрел на две широкие ладони, на пальцы, сведенные судорогой.
Огромным усилием воли, скрывая волнение, вызванное этой его неожиданной откровенностью, и не желая усугублять его тайную боль, внезапно вырвавшуюся наружу (об этом он теперь, наверное, сожалел), я подавил дрожь в голосе; я старался говорить так, чтобы он почувствовал, насколько ценна для меня его искренность; нужно было вырвать его из объятий чувств, заставить рассуждать здраво.
— Вы правы, всё так и есть, господин Ферро! Но, поймите, живя в обществе, мы неизбежно себя мастерим…Так оно и есть, ведь человеческое общество — не естественный мир природы. Это созданный людьми, выстроенный мир, в том числе мир вещный! В природе нет иных жилищ, кроме пещеры и норы.
— Намекаете на меня?
— При чем тут вы, помилуйте! Нет.
— Так я из пещеры или из норы?
— Да нет же! Мне просто хотелось объяснить, почему, на мой взгляд, мы все притворяемся. Вот я и говорю: если в природе существуют только пещеры и норы, то общество строитдома, и человек, когда он выходит из построенногодома, где он живет уже не в естественных природных условиях, и вступает в контакт с себе подобными, он тоже строит себя,понятно? Он представляется не таким, каков он есть на самом деле, а каким должен или может быть, находясь внутри «постройки», приспособленной для отношений, которые каждый из нас предполагает установить с окружающими. А в глубине, то есть в самом дальнем углу этих построек, стоящих одна напротив другой, тщательно припрятаны и скрыты за жалюзи и ставнями наши самые сокровенные, самые потаенные мысли и чувства. Но вот время от времени мы начинаем чувствовать, что задыхаемся; нас одолевает неудержимое желание приподнять жалюзи, распахнуть ставни и крикнуть во весь голос, что мы думаем, высказать все мысли и чувства, которые долгое время мы держали взаперти, в потемках.
— Верно… верно… верно… — повторял без конца Карло Ферро, опять помрачневший. — Но в этих постройках, как вы говорите, некоторые прячутся, сидя в засаде, подобно тому, как настоящие бандиты прячутся за углом, чтобы неожиданно выскочить и нанести удар. Я знаю одного такого господина на «Космографе», да и вы его знаете.
Он явно намекал на Полака. Я сразу сообразил, что он еще не в состоянии мыслить трезво и весь в пылу чувств.
— Господин Губбьо, — начал он снова решительным тоном, — я вижу, что вы настоящий мужчина, с вами можно поговорить по душам. Передайте этому построенномугосподину одно словечко. Передайте все в точности так, как услышите. Я с ним разговаривать не могу. Знаю, на что я способен, стоит только мне с ним заговорить: знаю, с чего начнется, но не знаю, чем может закончиться. Потому что я всего этого терпеть не могу — скрытные мысли и всех тех, кто действует скрытно или, как вы говорите, строитиз себя нечто. Они мне кажутся гадюками, которым впору размозжить башку, вот так… вот так… — И он дважды с гневом вдавил каблук в землю. После чего продолжил: — Что я ему сделал? Что ему сделала она? Почему он так рьяно, с таким остервенением исподтишка противодействует нам? Не отрицайте, умоляю вас… умоляю… вы должны быть со мною искренни.
— Конечно…
— Видите, я с вами разговариваю откровенно. Поэтому, пожалуйста, будьте добры! Слушайте: это он, зная, что из чувства гордости я не смогу отказаться, навязал директору Боргалли мою кандидатуру для убийства тигрицы… Он пошел на это, вы поняли? Со злым умыслом: задеть меня за живое и покончить со мной раз и навсегда. По-вашему, нет? Но именно это ему и надо! В этом состоит замысел, я вам говорю, и вы должны верить мне на слово. Чтобы выстрелить в тигрицу в клетке, нужна отнюдь не смелость. Тут нужны спокойствие и хладнокровие, твердая рука и меткость. Так вот, он выбирает меня, поскольку знает — в случае чего, я могу быть животным по отношению к человеку, но как человек по отношению к животному я — ничто! Я вспыльчивый, беспокойный! Когда вижу перед собой животное, мне так и хочется броситься на него; мне не хватает хладнокровия. Я не могу стоять спокойно, не суетиться, не спешить, чтобы прицелиться как следует и попасть, куда нужно. Я не умею стрелять, не умею даже вскинуть винтовку на плечо. В лучшем случае я способен отбросить ее, чтоб не мешала рукам, вы меня понимаете? И все это ему известно, прекрасно известно! Следовательно, он намеренно захотел выставить меня на растерзание зверю. С какой целью? Нет, вы послушайте, послушайте, какие козни строит этот человек. Он приглашает Нути, работает у него посредником, расчищает ему дорогу, сметая меня с пути. «Да, дорогой, приезжай, — сообщает он ему письмом. — Я тебе подсоблю… уберу его, чтобы не мешался под ногами. Приезжай и ни о чем не тревожься!» Скажете, все это не так?
Вопрос прозвучал так надменно и агрессивно, что, возьмись я решительно отрицать, я бы только распалил его гнев.
Я пожал плечами и ответил:
— Что вам сказать? В данную минуту вы чрезвычайно возбуждены.
— А как мне быть спокойным?
— Да, я понимаю…
— По-моему, есть из-за чего!
— Да, безусловно! Но в таком состоянии, дорогой Ферро, вы склонны все преувеличивать.
— Ага, значит, я преувеличиваю?! Ну конечно, конечно, а как же… Хладнокровные господа всегда рассуждают здраво. Замышляя преступление, они тщательно выстраиваютего, и когда кто-нибудь его раскрывает, то ему небрежно говорят, что он преувеличивает. Еще бы! Преступление состряпали в тишине, с большим умом, шаг за шагом, в перчатках, дабы не замарать руки. Втайне, я вам говорю, втайне от самих себя. Да он даже не предполагает, что идет на убийство! Что вы! Он бы ужаснулся, скажи ему кто такое. «Я — преступление? Да бросьте! Вот уж напраслина, вот уж преувеличение!» Какое преувеличение, черт возьми! Раскиньте мозгами, как это делаю я! Берут человека, заводят в клетку, впускают туда тигрицу и говорят ему: «Держись спокойно, прицелься как следует и стреляй! Только смотри, уложить ее надо сразу, с первого выстрела, попав в нужное место. В противном случае даже раненая она может броситься и разорвать тебя на куски!» Я знаю, если выбрать спокойного, хладнокровного человека, опытного стрелка — все это пустяки, это не преступление. Но если специально выбирают такого, как я? Заметьте, такого, как я! Подите скажите ему, он просто опешит: «Ты чего? Ферро? Так я же его специально выбрал, он же у нас храбрец!» Вот в чем злой умысел! Вот где коренится преступление: в том, что он же у нас храбрец! В попытке воспользоваться моей смелостью, упрямством. Понимаете? Он прекрасно знает, никакая там смелость не нужна! Просто прикидывается! И в этом — преступление! Подите-ка спросите его, отчего это он попутно старается исподтишка протянуть на студию своего друга, который мечтает вернуть себе женщину, ту самую женщину, что нынче живет с человеком, с тем самым, которого он впихивает в клетку с тигрицей. Он снова опешит: «При чем тут это? Какая здесь связь? Откуда столь нелепое подозрение? Ну нет, это, знаете ли, уже пре-у-ве-ли-че-ни-е!» Вот и вы недавно сказали, что я преувеличиваю… Но вдумайтесь, вникните в суть дела, вскройте то, чего он сам не желает признавать и что он утаивает, прикрывая столь справедливым решением; сорвите с него перчатки, и вы увидите — руки этого господина в крови!
Мне и самому не раз приходило в голову, что каждый из нас, какими бы порядочными и честными мы себя ни считали, может совершить преступление втайне от самого себя;осознание этого приходит, если начинаешь рассматривать свои поступки абстрактно, то есть в независимости от стечения обстоятельств и причинно-следственных связей, которые придают им вес и значимость. И я был поражен, когда услыхал, как об этом рассуждает — с диалектической логикой, ясно и четко — человек, которого до сих пор я считал тупицей и прощелыгой.
Тем не менее я был уверен, что Полак не замышлял никакого убийства и не потворствовал Нути, чего так опасался Карло Ферро. Но преступление и содействие Нути — все это могло, по собственному его неведению, стать следствием назначения Карло Ферро на роль убийцы зверя и помощи в устройстве дел Нути — поступков, внешне лишенных для Полака всякой связи. Конечно, не имея другой возможностиизбавиться от мадам Несторофф, Полак, потакая своему желанию, тайному, неявному, неосознанному, способствовал тому, чтобы она снова стала любовницей его друга. Вновь сойдясь с Нути, Несторофф, возможно, перестанет относиться к нему столь враждебно; более того, Нути, человек богатый, добившись своего, запретил бы ей актерствовать и увез бы отсюда.
— Но у вас еще есть время, дорогой Ферро, если вы считаете…
— Нет, сударь, — резко перебил он меня. — Этот господин Нути благодаря стараниям Полака уже приобрел акции «Космографа».
— Простите, я имел в виду, что у вас еще есть время отказаться от роли, на которую вы назначены. Никому и в голову не придет, что вы испугались.
— Все так подумают! — воскликнул Карло Ферро. — И среди них я буду первым, да-с, сударь! Перед человеком я не дрогну, но перед зверюгой, если потеряю самообладание и не смогу сохранить спокойствие, дрогну. Кто не спокоен, тот боится. И я буду бояться, сударь. Не за себя, поймите меня правильно. За того, кто меня любит. Я потребовал, чтобы была сделана страховка на мою мать. Но если завтра ей выдадут деньги, окропленные кровью, моя мать скончается. Зачем ей эти деньги? Видите, в какое положение поставил меня этот Калиостро, стыд и срам! Стыдно говорить о том, что навеяно жутким, пре-у-ве-ли-чен-ным страхом. А как же! Что бы я ни чувствовал, что бы ни говорил, ни делал — все это обречено выглядеть в глазах у всех как страх. Господи, да на всех кинофабриках убивают столько диких животных, еще ни разу ни один актер не погиб, и никто не придавал этому столько значения. Но я придаю, потому что вижу: мной здесь играют, да, здесь и сейчас; меня окружили со всех сторон, назначили на роль с единственной целью — чтобы я потерял спокойствие. Я уверен, ничего не случится, это будет минутное дело, я уложу тигрицу без всяких проблем. Но я злюсь оттого, что мне готовят западню, желая, чтобы со мной что-нибудь стряслось и потом перед господином Нути открылся бы прямой, свободный путь… Вот это меня… меня… Он внезапно умолк. Сцепил пальцы и сжал их до боли, заскрежетав зубами. Тут меня озарило: я вдруг почувствовал, как внутри этого господина клокочет и бушует ревность. Так вот почему он меня окликнул! Вот почему так много говорил! Вот почему был таким взволнованным!
Значит, Карло Ферро сомневался в Варе Несторофф.
Я подозрительно взглянул на него. В свете одного из редких фонарей на бульваре лицо его было перекошено до неузнаваемости, в глазах полыхало бешенство.
— Дружище Ферро, — сказал я ему с сочувствием, — если вы считаете, что я могу быть вам чем-то полезен, поверьте, всё, что в моих силах…
— Благодарю вас, — ответил он резко. — Нет… Вы не можете…
Вероятно, он собирался сказать: «От вас мне и гроша ломаного не надо», но сдержался и продолжил: