Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник)
Шрифт:
Площадь Шатле была улучшена гигантской рекламой балета «Волга» в прославленной постановке какого-то Лопеса Родригеса. Судя по рекламе, на берегах этой «Волги» развились неистовые испанцы в костюмах донских казаков. Русинов подумал, что при выходе на местный массовый рынок ему пришлось бы коренным образом пересмотреть свои волжские впечатления, ибо здешнему потребителю (как убеждала та же реклама) сильно полюбилась именно такая «матрушка-Волга-Волга», мутер-Волга Родригеса… Русинову припомнился отчего-то старик, переправлявший его на другой берег возле деревни Волга, что за Селищами. Был вечер, мычала корова в кустах, а на берегу уже не первый день пировала бригада гослова, готовясь в конце концов выйти на беспощадный лов. Одинокий рыбак зигзагами передвигался по полю к магазину за винным подкреплением, и ясно было, что силы рыбаков на исходе…
— Оно, видишь, какое дело, село наше раньше Тухачево называлось, — сказал старик, мерно опуская и поднимая весла.
— А потом? — спросил Русинов. — Что стряслось-то? Нынче уже четвертая Волга по берегу.
— А то случилось, что оказался враг народа по имени товарищ Тухачевский, — назидательно сказал старик. — Так что и село наше было переминовано… Теперь называется Волга.
— Он что, разве отсюда был? Из ваших мест?
— Упаси Боже, — сказал старик. — Из наших только Лиза Чайкина. И поэт Ошанинов. А все же неудобство, сам понимаешь, если ты умный человек. Так что сполком произвел переминование…
Русинов нежился на скамейке, глядя на волжский берег Родригеса. Бригада гослова, нацепив казачьи папахи из Шолохова, плясала испанский танец…
Площадь Отель-де-Виль (Ратушная или, точней, Горисполкомская) не бередила больше воспоминаний о прежней Гревской, прославленной казнями. Картинки Дюма и Гюго были сегодня далеки отсюда, дальше, чем Москва, где продавец брал теперь по три пуда макулатуры за «Отверженных» и «Королеву Марго» — полный комплект журнала «Партийное строительство» за истекшие двадцать лет. О богачка Мирра Хайкина! Впрочем, в последние годы жизни она доставала туалетную бумагу через прежнего мужа-завмага. Книжный кризис вознес в России творения французской словесности на уровень зернистой икры и туркменских ковров — культурная революция совершилась…
Подошла Софи. Встала перед ним. Бледненькая, усталая, целый день в ярме крупного капитала.
— Кофе хочешь?
Русинов уже привык к тому, что они всегда хотят кофе.
— Нет. Только что пила…
— Присядешь?
— Нет. Весь день сидела…
— Тогда, может, погуляем?
— Взять машину? — спросила она с надрывом.
— Можно гулять пешком. Хочешь пройтись?
— Конечно…
Машина была предложена для него. Сидеть за рулем в эти часы утомительно, зато она будет жертвовать собой для него. Не надо, малышка, можно пройтись пешком, подышать — а заодно я буду жертвовать собой для тебя. Мне полезно будет поразмять ноги.
Русинов что-то не заметил, чтоб она была очень довольна прогулкой. Может, ей все-таки приятнее было бы жертвовать собой, сидя за рулем машины в густом потоке вечерних машин.
С другой стороны, что за радость гулять сейчас в центре Парижа? На улице точно так же пахнет бензином, как и в ее «ситроенчике». Только неисправимые оптимисты, вроде инспектора Мегрэ и прочих работников французского угрозыска, могут учуять весенние запахи на провонявшей городской улице…
Улица Тампль. Церковь Блан Манто (Как перевести? Храм Белого Пальта?). Они вышли на какую-то закопченную, драную улицу.
— Это тоже достопримечательность Парижа, — сказала Софи. — Еврейский район. Улица Розьер.
— Действительно, — сказал Русинов. — Ты подумай!
Афиша на стене предлагала им за две тыщи поехать в какой-то летний лагерь, где вся пища будет заранее осмотрена раввином и вообще атмосфера будет чисто еврейская («амбьянс жюив»).
— Соблазнительно, — сказал Русинов. — Там, наверное, с утра до вечера будут рассказывать еврейские анекдоты. «А кто остался в лавке?» — «У вас есть другой глобус?» — «Моню не надо нюхать…»
— Тут много африканских евреев. — Софи предупреждала Русинова от возможных этнографических ошибок.
— Черных, как ночь? А скажи, радость моя, куда еще можно поехать за две тысячи франков? Ну, скажем, под эгидой вашего агентства?
Софи сосредоточилась и стала добросовестно излагать содержание проспекта:
— Увеселительная поездка в страну корриды. Круиз по Средиземному морю — шесть стран, включая Грецию и Ялту. Знакомство с Англией, Грецией, Италией. Поездка в Запорожье и Бердянск.
— Даже туда, — удивился Русинов. — Это соблазнительно. Так, может, мы все-таки не будем гнаться за амбьянс жюив.
— Можно еще десять дней купаться на Майорке, на Корсике, в Тунисе, Марокко… Но знаешь, может быть, человек хочет побыть среди своих.
— Может быть. Ты тоже хотела бы?
— Понимаешь… — сказала Софи. — Я — совсем другое дело.
— Вот так, — грустно сказал Русинов. — Я тоже, вероятно, другое дело. Но сейчас, раз уж мы здесь, среди своих, совершенно бесплатно…
Они зашли в маленький магазинчик, похожий на русский продмаг, скорее даже, на сельмаг, только без лежалых калош и радиоприемников. Там они купили бутылку молока, закупоренную, конечно, под надзором раввина (Русинов был удивлен пристрастием раввина к порошковому молоку).
Потом они заглянули в кафе. Кафе было плохонькое, девица за стойкой смотрела на них подозрительно и враждебно. Может, потому, что до них в кафе было пусто, а теперь ей пришлось отвлечься от каких-то своих личных дел.
— Тут у вас что? — спросил Русинов жизнерадостно. — Кругом одни евреи?
— Исключительно евреи, — сказала девица. — Но я француженка.
Они выпили воды, простились и снова вышли на грязную улицу Розьер.
…Итак, люди искали спасения в кругу своих. Наименьшей ячейкой для такого спасения была семья, наибольшей — страна и нация. Похоже, что все усилия одиночек привить человечеству более широкий взгляд на вещи пропали втуне: нация была ныне признана наивысшим достижением цивилизации, к которому еще должны были стремиться враждующие друг с другом деревни Новой Гвинеи, а также бесчисленные племена Африки, пока что успешно истреблявшие друг друга при помощи иностранного оружия. Ни левые, ни правые не тяготели больше к космополитизму. Национализм был понятен, удобен и выгоден всем. Апостол Павел и братство во Христе были отставлены как недосягаемый идеал светлого прошлого. Светлое будущее рявкало из тумана что-то невнятное.