Записки маленькой гимназистки
Шрифт:
Лишь только я появилась на пороге, как все тридцать девочек как по команде повернули ко мне свои белокурые, черненькие и рыжие головки. Тощая барышня с косыми глазами беспокойно завертелась на своем месте. Высокий господин с бородою, в очках, сидевший за отдельным столом на возвышении, пристальным взором окинул меня с головы до ног и произнес, обращаясь ко всему классу и глядя поверх очков:
— Новенькая?
И рыженькие, и черненькие, и беленькие девочки прокричали хором на разные голоса:
—
— Иконина-вторая!
— Сестра Юлии Икониной.
— Вчера только приехала из Рыбинска.
— Из Костромы!
— Из Ярославля!
— Из Иерусалима!
— Из Южной Америки!
— Молчать! — кричала, надрываясь, тощая барышня в синем платье.
Учитель, которого дети называли Василием Васильевичем, зажал уши, потом разжал их и спросил:
— А кто из вас может сказать, когда благовоспитанные девицы бывают курицами?
— Когда они кудахчут! — бойко ответила с передней скамейки розовенькая белокурая девочка с веселыми глазками и вздернутым пуговицеобразным носиком.
— Именно-с, — ответил учитель, — и я прошу оставить ваше кудахтанье по этому случаю. Новенькая, — обратился он ко мне, — вы сестра или кузина Икониной?
«Кузина», — хотела ответить я, но в эту минуту с одной из ближайших скамеек поднялась бледная Жюли и произнесла сухо:
— Я, Василий Васильевич, не хочу считать ее ни сестрой, ни кузиной.
— Это почему же? Почему такая немилость? — изумился тот.
— Потому что она лгунья и драчунья! — крикнула со своего места белокурая девочка с веселыми глазками.
— А вы почем знаете, Соболева? — перевел на нее глаза учитель.
— Мне Иконина говорила. И всему классу говорила то же, — бойко отвечала живая Соболева.
— Недурно! — усмехнулся учитель. — Хорошо же вы отрекомендовали кузину, Иконина. Нечего сказать! Откровенно! Да я бы на вашем месте, если бы это и было так, скрыл от подруг, что у вас кузина драчунья, а вы точно хвастаетесь этим. Стыдно выносить сор из избы! И потом… Странно, но эта худенькая девочка в траурном платьице не имеет вида драчуньи. Так ли я говорю, а, Иконина-вторая?
Вопрос был обращен прямо ко мне. Я знала, что мне надо было ответить, и не могла. В странном смущении стояла я у дверей класса, упорно смотря в пол.
— Ну, хорошо, хорошо. Не смущайтесь! — ласковым голосом обратился ко мне учитель. — Садитесь на место и лишите диктовку… Жебелева, дайте тетрадку и перо новенькой. Она сядет с вами, — скомандовал учитель.
При этих словах с соседней скамейки поднялась черненькая, как мушка, девочка с маленькими глазами и тоненькой косичкой. У нее было недоброе лицо и очень тонкие губы.
— Садитесь! — довольно-таки нелюбезно бросила она в мою сторону и, подвинувшись немного, дала мне место около себя.
Учитель
Василий Васильевич повторял одну и ту же фразу несколько раз, и потому было очень легко писать под его диктовку. Покойная мамочка сама занималась со мною русским языком и арифметикой. Я была очень прилежна и для моих девяти лет писала довольно сносно. Сегодня же я с особенным усердием выводила буквы, стараясь угодить обласкавшему меня учителю, и очень красиво и правильно исписала целую страницу.
— Точка. Довольно. Жукова, соберите тетради, — приказал учитель.
Худенькая востроносенькая девочка, моя сверстница, стала обходить скамейки и собирать тетради в одну общую груду.
Василий Васильевич отыскал мою тетрадку и, быстро раскрыв ее, стал просматривать прежде всех остальных тетрадей.
— Браво, Иконина, браво! Ни одной ошибки, и написано чисто и красиво, — произнес он веселым голосом.
В тот же миг раздался резкий голос с последней скамейки.
— Я очень стараюсь, господин учитель, не мудрено, что вы довольны моей работой! — произнесла на весь класс моя кузина Жюли.
— Ах, это вы, Иконина-первая? Нет, это не вами я доволен, а работой вашей кузины, — поторопился пояснить учитель. И тут же, увидя, как покраснела девочка, он успокоил ее: — Ну, ну, не смущайтесь, барышня. Может быть, ваша работа еще лучше окажется.
И он быстро отыскал ее тетрадь в общей груде, поспешно раскрыл ее, пробежал написанное… и всплеснул руками, потом быстро повернул к нам тетрадку Жюли раскрытой страницей и, высоко подняв ее над головою, вскричал, обращаясь ко всему классу:
— Что это, девицы? Диктовка ученицы или шалость разрезвившегося петушка, который опустил лапку в чернила и нацарапал эти каракульки?
Вся страница тетради Жюли была испещрена крупными и мелкими кляксами. Класс смеялся. Тощая барышня, оказавшаяся, как я узнала потом, классной дамой, всплеснула руками, а Жюли стояла у своего пюпитра с угрюмо сдвинутыми бровями и злым-презлым лицом. Ей, казалось, вовсе не было стыдно — она только злилась.
А учитель между тем продолжал рассматривать исписанную каракулями страницу и считал:
— Одна… две… три ошибки… четыре… пять… десять… пятнадцать… двадцать… Недурно, в десяти строках — двадцать ошибок. Стыдитесь, Иконина-первая! Вы старше всех и пишете хуже всех. Берите пример с вашей младшей кузины! Стыдно, очень стыдно!
Он хотел сказать еще что-то, но в эту минуту прозвучал звонок, извещающий об окончании урока.
Все девочки разом встрепенулись и повскакали с мест. Учитель сошел с кафедры, поклонился классу в ответ на дружное приседание девочек, пожал руку классной даме и исчез за дверью.