Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
Ночью воры украли 8 кусков чугунных труб, принадлежащих крематорию. Воры — три жильца домов по 13-й линии Васильевского острова».
Но советская власть не забывала своих идей, и в 1925 году развернулась активная пропаганда кремации. Гвидо Бартель приводил веские доводы в ее пользу: «Стоимость сжигания должна обойтись в пределах 10 руб. Если к этому прибавить расходы на дешевый гроб, дешевое одеяние, то ясна материальная выгода для широких масс». От бодрого тона таких статей, от прикидки расходов и ссылок на культуру становится неуютно. Наверное, так же неуютно чувствовали себя посетители открытой в мае 1925 года в Аничковом дворе выставки кремации: среди римских урн для пепла, планов крематориев и колумбариев красовалась фарфоровая урна, выполненная по рисунку художника С. В. Чехонина. Комментатор романов Ильфа и Петрова Ю. К. Щеглов отмечал, что тема кремации вошла в юмор эпохи. В 1927 году в «Крокодиле» появился проект комплекса крематория в дешевой нарпитовской столовой: отравившихся ее едой граждан прямиком отправляли в печь кухни.
После идеологической подготовки можно было приступить к делу. В июле 1926 года «Красная газета» сообщала, что «в Москве состоялась закладка первого кремато-риума», а в сентябре: «В Откомхозе ведутся подготовительные работы по сооружению крематориума с весны 1927 г. в глубине митрополичьего сада в Александро-Невской лавре на берегу пруда. Из крематория в колумбарий будет вести закрытый переход. В крематориуме будут размещены зал для отпевания на 300 человек и зал для ожидания на 175 человек... Откомхоз решил закупить у германской фирмы „ 1оп две кремационных печи». Выбор места был не только кощунственным, строительство грозило уничтожением одного из исторических мест Петербурга. В это время лавру окончательно разоряли, выгребали последнее: «На днях в ризнице Александро-Невской лавры состоялась аукционная продажа предметов церковного обихода, облачений и т. д. Торжествен -ное архиерейское облачение „саккос“, специально изготовленное для коронации Александра III, было продано за 45 рублей», — писала газета.
К счастью, строительство тогда отложили, а фирму «Топ» и других производителей кремационных печей ожидали иные перспективы: не за горами было время, когда их изделия понадобились для лагерей смерти. В московском крематории примером для подражания предстояло стать коммунистам, это было чем-то вроде последней партийной обязанности, и в кремлевской стене появились первые урны с прахом. Скоро открылись дополнительные выгоды этого учреждения — в печах крематория сжигали казненных. Мой дядя, Ф. А. Черняев, один из руководителей Осоавиахима, в 1938 году был арестован по делу о «контрреволюционном заговоре» в руководстве Красной армии. Через много лет его сыну выдали справку о посмертной реабилитации отца и сообщили, что Федор Алексеевич Черняев был в числе немногих, кто не дал во время следствия ложных показаний. Он был расстрелян 27 сентября 1938 года. На вопрос, где он похоронен, чин КГБ затруднился ответить. По его словам, расстрелянных, как правило, кремировали, запаивали прах в жестянки и сбрасывали в яму где-то у Донского монастыря. Вот такая утилизация и технический прогресс... Как там у Чуковского? «„Летом мы устроим удобрение!” — потирал инженер руки».
В земле Александро-Невской лавры покоится много известных людей, но не меньше тех, чьи имена несправедливо забыты. На Никольском кладбище лавры похоронен блаженный Матфей, известный и почитаемый в Петербурге начала века; к этому праведному человеку обращались за благословением, за советом и духовной помощью. Надпись на часовне его склепа гласит, что ревнитель Пресвятой Троицы и затворник блаженный Матфей Татомир родился в 1848, а скончался в 1904 году. А. Э. Краснов-Левитин вспоминал о почитательнице Матфея, старушке -эстонке, которая в 20-х годах жила в лавре и ухаживала за его могилой. Помогал ей монах, в прошлом офицер белой армии, и на Никольском можно было ежедневно видеть странную пару — высокий, сутулый монах бережно вел к часовне маленькую старушку. Она умерла в конце 20-х годов, монаха отправили в концлагерь, без присмотра часовня разделила участь других разоренных памятников лавры, но в городе не забыли о блаженном Матфее — в 1999 году я видела молящихся у его часовни.
На Никольском кладбище можно прочесть историю ушедшего столетия. Рядом со склепом примадонны начала века — певицы Анастасии Вяльцевой — теперь могила Л. Н. Гумилева; его жизнь прошла по чужим углам, по коммуналкам (не считая лагерных лет), а упокоен он под роскошным надгробьем у самой Никольской церкви. Неподалеку могила Галины Старовойтовой, а кажется, совсем недавно мы с нею ходили на лекции Л. Н. Гумилева. Здесь сошлось все: символическая могила митрополита Вениамина, и надписи на стене о расстрелах монахов, и колумбарий в кладбищенской ограде.
Несколько десятилетий, до начала 40-х годов, на Никольском кладбище можно было встретить пожилую, долго сохранявшую величавую осанку женщину, Евгению Александровну Свиньину. Здесь были похоронены ее муж, генерал А. Д. Свиньин, и сын Владимир — погибший на Первой мировой войне командир броненосца «Слава». Этот уголок кладбища остался для нее единственным родным местом на земле, и желание было единственное: чтобы ее похоронили здесь, рядом с ними. Но «меня здесь не похоронят, это слишком дорого, и хотя мне вчера прибавили 3 рубля пенсии, но из 13-ти в месяц никак не сколочу не только на похороны в своей могиле, но даже на саван! Где я буду?»48 — писала она дочери в Париж в 1927 году. И жаловалась на обиду — рабочие кладбища выкопали и выбросили посаженную ею сирень: «Я пришла в полное отчаяние, тем более, по русскому обычаю, вместо извинения принялись на меня кричать и ругаться, сознавая свою вину... Взобравшись со своей работой на нашу могилу, закидав ее всяким мусором, досками, камнями... прямо лепят чужую могилу к моей стене и изгороди. Я долго не могла успокоиться, и, наконец, эти люди, видя мое отчаяние, предложили мне посадить мою сирень, уже подвявшую, в другой уголок... Не знаю, будет ли она расти на новом месте. Я ее обстригла елико возможно и хочу надеяться, что Бог сжалится надо мной и над могилой ни в чем не повинных». Ее молитва была услышана — сирень прижилась. Весной 1928 года она писала внучке: «...пишу с могилы дедушки, сижу, облокотившись на гранитные серые перила. Все вычищено, убрано мною, и я еженедельно езжу к нему и Воке [Владимиру]... Здесь хорошо, небо ясное, березки распустились, тишина... ах, как я счастлива, что могу еще следить за могилой, она в полном порядке и очень красива — представь себе, сирень, которую в прошлом году каменщики выкинули, все же принялась... Вербочку, которую я посадила на прошлой неделе, уже не нашла, кто-то вырвал». Весь мир несчастной женщины сосредоточен в этой тишине, в сирени, вербочке...
А за стенами Никольского кладбища кипела жизнь, в лавре расположились учреждения, общежития, коммуналки. Летом 1934 года Аркадий Маньков пришел в Александро-Невскую лавру для «постижения духа старины»: «Бродил по кладбищам. Одно из них, в левой стороне — очень живописное: почти девственный лес... Старые склепы и памятники здесь разрушали, а камни и мрамор выносили из кладбища. В одном месте я наткнулся на артель рабочих за завтраком. Они полукругом сидели на железной, ржавой коробке с выбитыми стеклами и ели сухую воблу, запивая водкой. А позже на одной из дорожек кладбища повстречался с одной из „бывших” старушек. Она, согбенная, медленно шла, опираясь на палку. Она посмотрела мне в глаза пытливо, но ласково, как бы отыскивая во мне своего утешителя... — „Там... все еще ломают?“ — „Ломают“, — почему-то улыбаясь, ответил я... И она пошла, еще более согбенная, не оглядываясь. Я пристально смотрел ей вслед. Она оглянулась. Мы несколько секунд обмеривали друг друга взглядами, не понимая один другого, до странности далекие и чужие». Мне кажется, что тогда на Никольском кладбище встретились двое героев этой книги — Аркадий Маньков и Евгения Александровна Свиньина.
Житье-бытье
Петербургские персонажи в петроградской жизни.
Наводнение 1924 года. Поэт Василий Князев. Коммуналки. О мебели. Городская флора и фауна. «Берегите своих кошечек!» Медвежий бунт. Мир Константина Вагинова
В конце 50-х годов мой знакомый, тогда московский студент, разговорился в кафе с пожилым человеком. У того была до революции слесарная мастерская. «Сволочи, — сказал он о большевиках, — из-за них в России вся резьба сорвалась». Верно сказано, сорвалась резьба, все пошло вкривь и вкось, но есть вещи неизменные: например, отличие Петербурга от других российских городов, его особая судьба и сопутствующий «миф». Созданная в Петербурге литература вдохнула жизнь в его великолепный образ, наделив странными, фантастическими чертами, и хотя запечатленная Пушкиным, Гоголем, Достоевским жизнь ушла в прошлое, город то и дело воспроизводил ее сюжеты.
Невский проспект поблек, его толпа утратила былую яркость, но в описании Е. А. Свиньиной проспект 1926 года напоминает гоголевскую «всеобщую коммуникацию» Петербурга: «Встречаются гражданки, разодетые и разрисованные, как модные картинки, товарищи воины в длинных шинелях, с волочащимися по снегу или грязи полами и коротенькими тальями, точно у прежних кавалерийских юнкеров... встречаются озабоченные, деловитые, юркие портфели... все спешат, спешат, точно за ними кто-то гонится, что веку не хватит... Встречаются автомобили с дельцами разных типов, больше горбоносые брюнеты, кожаные куртки, а иногда „дамочки“... точно прежние „grandes dames“, взирающие на эту товарищескую мелочь, что плетется пешочком по грязи». В этой толпе мелькают потомки гоголевских героев — об одном из них упомянула 20 августа 1926 года «Красная газета»: «Тигр искусал служителя в Зоологическом саду. Служитель Сергей Тряпичкин, 40 л., вошел в клетку тигра, чтобы произвести уборку. Находившийся в клетке тигр набросился на Тряпичкина и вцепился ему в плечо. Тряпич-кина отправили в больницу им. Веры Слуцкой, у него рваные раны в плече и предплечье». Душа Тряпичкин, что тебя занесло в Зоологический сад? Или ты деклассирован? Неужто потомку Ивана Васильевича Тряпичкина, приятеля Хлестакова, в новой жизни осталось одно место — зоопарк? Пока ты маешься в больнице имени Веры Слуцкой, потомки Ивана Александровича Хлестакова раскатывают в комиссарских автомобилях. Дедушка твой, помнится, подвизался в литературе, что бы и тебе пристроиться в «Красную газету»?
Другая история словно сошла со страниц Достоевского: К. И. Чуковский публиковал в то время забавные высказывания детей, и его собрание «детского языка» пополняли письма родителей с сообщениями на эту тему. Его заинтересовало письмо Сюзанны Лагерквист-Вольф -сон с оригинальными суждениями о детской литературе и рассказом о ее детях "Гуленьке и Лиленьке. Чуковский хотел познакомиться с этой семьей, да все откладывал и наконец «сегодня... — записал он 30 октября 1927 года, — пошел я на Греческий проспект — и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил — ход через кухню — грязновато — вышел ко мне наконец какой-то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть — чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки... (Сюзанна была француженка)». Чуковский печально замечает, что глухой, убитый горем отец Туленьки и Лиленьки не расслышит их забавных слов и песенок.