Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Игнатова Елена Алексеевна

К. И. Чуковский записал в своем дневнике со слов молодого литератора Симона Дрейдена: «Сейчас Дрейден на курсах экскурсоводов в Царском. Теперь их учат подводить экономическую базу под все произведения искусства. Лектор им объяснил: недавно зиновьевцы обратились к руководителю с вопросом, какая экономическая база под „Мадонной тов. Мурильо“. Тот не умел ответить. „Таких не надо!“ — и прав». Ничто не могло ускользнуть от бдительного контроля идеологов, критиков, цензоров. Чуковский писал о злоключениях своих сказок: комсомольцы потребовали убрать из «Мойдодыра» слова «А нечистым трубочистам стыд и срам» как оскорбление пролетариев-трубочистов. «Теперь с эстрады читают: „А нечистым, всем нечистым, т. е. чертям...“» — грустно заметил он.

В 1925 году цензоры Гублита запретили «Муху Цокотуху»: «Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! 1ов. Быстрова, очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик — переодетый принц, а Муха — принцесса... Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца!» Идеологический идиотизм приводил в отчаяние, и в дневниковых записях Корнея Ивановича то и дело встречается горестное «О! О-о!»...

И все же жизнь постепенно приходила в норму, выпрямлялась. Снова окрепла деревня, и власть вынуждена была признать, что страну кормит «кулак» — большую часть хлеба государству поставляли частные крестьянские хозяйства⁸⁷. Государственная промышленность не могла обеспечить население самым необходимым, недостающее восполнялось с помощью «частного сектора» и импортных закупок. Несостоятельность экономической системы большевиков была очевидна, и разочарование, освобождение от большевистских соблазнов в обществе отмечали многие современники; по свидетельству В. И. Вернадского, «жизнь чрезвычайно тяжела в России благодаря исключительному моральному и умственному гнету... Но, я думаю, изменение духовное очень велико. Большевизм (и социализм) изжит... Это изменение сейчас охватывает чрезвычайно широкие круги и все увеличивается... Экономисты говорят, что изменение режима неизбежно».

Экономисты исходили из того, что развитие экономики неизбежно ведет к изменению государственной системы, но идеология и цели большевиков не вписывались в правила — главным для них было сохранить власть и реализовать социальный «эксперимент». Средства для этого были известные: голод, террор, война. С середины 20-х годов вожди заговорили о неизбежности скорой войны, которая превзойдет жестокостью все прежние. В 1926 году М. И. Калинин заявил о необходимости военизации всего населения страны. В городе проходили учения по гражданской обороне, в вузах был введен курс военной подготовки, замелькали лозунги «Советскому Союзу нужен меткий стрелок!», «Воздушный Красный флот — наш незыблемый оплот!» Газеты живописали ужасы грядущей войны. В статье 1925 года под лирическим заголовком «Когда запахнет фиалками» повествовалось о газовой атаке: «Улицы заполнены толпой. Вдруг запах фиалки, сначала легкий, а под конец невыносимый, наполняет улицы и площади... А небо остается ясным. Не видно ни одного аэроплана, не слышно гудения пропеллера. В это время на высоте 5000 метров, куда не достигает ни зрение, ни слух, маневрирует без летчиков вражеская эскадрилья, управляемая по радио, и льет на землю заряды яда... Не защитит и маска! Газ разъедает тело, и если он не убивает сразу, то наносит ожоги, которые не излечить и в три месяца». От ядовитого газа, согласно статье, погибало все живое в городе⁸⁸.

Можно привыкнуть ко всему, даже к ожиданию войны, и продолжать жить. К тому времени была восстановлена международная почтовая связь, и граждане СССР получили возможность переписываться с людьми, оказавшимися за границей. Большинству эмигрантов тоже жилось нелегко, но они старались помочь близким в России: в 1926 году на ленинградскую почтовую таможню ежемесячно поступало из-за границы около пяти тысяч посылок. На родину возвращались люди, покинувшие страну в годы гражданской войны, многие из них служили в белой армии; из Финляндии стали возвращаться кронштадтцы. Идеология препятствовала любой попытке восстановления нормальной жизни и призывала к бдительности — под видом раскаявшихся в страну проникали шпионы-белогвардейцы. Молодая советская литература воспевала нетерпимость и ненависть, в 1926 году были написаны «Донские рассказы» Михаила Шолохова, пьеса Константина Тренева «Любовь Яровая», героиня которой предавала мужа-белогвардейца, и еще ряд произведений на эту тему.

Журналист Михаил Кольцов наставлял, как разоблачить классового врага: представим, писал он, что в СССР нелегально вернулся белогвардеец и поселился в коммунальной квартире. «Но ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения», и окружающие сразу заподозрят неладное: «На него обратит внимание комсомолец-слесарь (пришедший чинить водопроводный кран). Прислуга, вернувшись с собрания домашних работниц, где стоял доклад о внутренних и внешних врагах диктатуры пролетариата, начнет пристальнее всматриваться в показавшегося ей странным жильца», и даже соседка-пионерка «долго не будет спать и что-то, лежа в кровати, взволнованно соображать». И все они, от мала до велика, «заподозрив контрреволюционера, шпиона, белого террориста... пойдут в ГПУ и сами расскажут, оживленно, подробно и уверенно о том, что видели и слышали. Они приведут чекистов к белогвардейцу, они будут помогать его ловить, они будут участвовать в драке, если белогвардеец будет сопротивляться» (курсив мой. — Е. И.). Но в жизни нередко случалось не так, как в байке Кольцова, и один из примеров этого — судьба ленинградки Татьяны Львовны Воронец. Ее отец был морским офицером, героем Цусимского сражения — после гибели капитана корабля «Светлана» лейтенант Воронец принял командование на себя и не покинул тонущего судна. В 1918 году его вдову с тремя детьми выселили из квартиры, которую заняла рабочая семья, после долгих скитаний они оказались на другом конце страны, в Анадыре, но через несколько лет старшая дочь Татьяна вернулась в родной город. Это было рискованным шагом, «классово чуждых» вроде нее в Ленинграде не жаловали, и чиновница биржи труда сказала приезжей: «Для вас и таких, как вы, никакой работы нет». Тут бы ей и кликнуть, по совету Кольцова, сотрудника ГПУ, но она вдруг спросила, не родственник ли девушке лейтенант Воронец. Узнав, что он отец Татьяны, чиновница пообещала помочь ей, потому что брат этой суровой женщины в красной косынке служил на «Светлане» и погиб в том же бою. Благодаря ей девушку приняли на работу в магазин «Тэжэ» и дали комнату в коммунальной квартире. Татьяна Львовна Воронец прожила в Ленинграде долгую жизнь и умерла в середине 80-х годов⁸⁹.

Можно сказать, что ей помогла случайность, но в мемуарах и устных рассказах о 20-х годах есть немало свидетельств о том, что в обществе еще сохранялись прежние связи — фронтовые, корпоративные, земляческие. Не была забыта и старая традиция помощи нуждающимся, в 20-х годах в городе существовал целый ряд тайных касс взаимопомощи. Об одной из них говорил преподаватель Академии Красных командиров генерал В. П. Дягилев, брат Сергея Дягилева. Он был арестован в 1927 году в порядке «социальной профилактики» и признал на допросе: «В негласной кассе взаимопомощи, существующей среди преподавателей ц.-политической и военно технической Академий, я состоял. Цель кассы — помочь безработным офицерам генштаба и вообще иметь фонд на всякий случай». Замечательным явлением той эпохи был «человеческий телеграф», по которому передавали сведения, наводили справки и разыскивали близких. Во времена гражданской войны семьи получали известия о людях, воевавших по обе стороны фронта, — эти известия доходили по цепочке, от человека к человеку, особенно если речь шла о смерти. Сын инженера П. В. Леонтьева Игорь служил в белой армии, в 1918 году он умер от тифа на Урале, и спустя несколько месяцев родители получили печальную весть. Какими путями она дошла до Петрограда через несколько фронтов? Оказалось, что бывший соученик узнал Игоря Леонтьева в госпитале и передал известие о его смерти через знакомых.

Восстановить промежуточные звенья «цепочки» удавалось не всегда, потому что часто вестниками были незнакомые люди. По такой «цепочке» наводили справки об обстоятельствах и месте гибели близких; так Ахматова узнала о месте расстрела Гумилева: у ее знакомых была прачка, дочь которой служила в ГПУ, она и сказала, где были расстреляны осужденные по делу Таганцева. Еще в начале 30-х годов такие вестники тенями появлялись в ленинградских квартирах. Лидия Жукова вспоминала, как ночью пришла незнакомая женщина: «Вернувшихся оттуда сразу узнаешь: на лице все те же тени и углы, и запавшие, диковатые глаза, и густая желтизна кожи, и какая-то особая тюремная худоба. Она нас как-то разыскала, чтобы сообщить, что брат (брат Жуковой, меньшевик Марк Цимбал. — Е. И.) умер от тридцатидневной голодовки. Там же, в Иркутске. Больше она ничего не знала». В 20-х годах Россия оставалась пронизанным незримыми человеческими связями пространством, эти связи оборвались ко второй половине 30-х годов. Тогда смерть опять стала обыденностью, люди исчезали за тюремным порогом, и узнать или рассказать о том, что творилось за кровавой завесой, не решался никто.

1926 год подходил к концу, и можно было подвести итоги. В том году было и хорошее и плохое: город очистили от хулиганов, избавили от Зиновьева — это хорошо; неплохо, что нэпманов прижали налогами; плохо, что никак не удавалось покончить с растратчиками государственных денег. Плохо, что опять подорожал хлеб, но не слишком; по-прежнему были перебои с мукой, сахаром, сливочным маслом, зато подсолнечного хватало, а к очередям в советское время привыкли, как к красным флагам. Горожане жаловались не на многочасовые «хвосты», а на качество продуктов, в которых попадалась всякая дрянь — щепки, гвозди, мусор. В ноябре 1926 года «Красная газета» писала, что «мышь съела Маркова Степанида Михайловна, не заметив ее в 1200 граммов ситного, купленного в ТПО — лавка № 2». Экая дура Степанида Михайловна, мыши не заметила — это прямо из Зощенко! Но в общем, несмотря на трудности, год выдался неплохой. 31 декабря центр города был нарядно иллюминирован, трамваи переполнены, извозчики заламывали безбожные цены, театры, кинематографы и рестораны были заполнены до отказа. В Доме Искусств собралась творческая интеллигенция, начали вечер с митинга и живой стенгазеты, затем все спели «Интернационал» и приступили к застолью. «Тесной семьей собрались революционеры, бывшие политкаторжане, — писала „Красная газета”. — После митинга и воспоминаний собравшиеся хором исполнили песни каторги», а с ресторанных эстрад звучали песни о смуглых мулатах и обольстительных Лолитах и Нинон — в общем, каждый встречал Новый год на свой вкус. В эту ночь даже шикарные проститутки, «дамы из Гостиного», в ажурных шарфах и мягких ботиках, были настроены на лирический лад. Окна в домах были освещены, но некоторые плотно занавешены — за ними скрывались рождественские елки. Ставить елку было запрещено, это считалось буржуазным предрассудком, по квартирам ходили проверяющие, но многие семьи нарушали запрет⁹⁰. О двойственности жизни «переходного» 1926 года можно судить по тому, что, несмотря на запрет рождественских елок, крестьяне торговали ими на бульваре Профсоюзов, это было разрешено. Евгения Александровна Свиньина отпраздновала Новый год на свой лад, она отправила письмо внучке Асе, мечтавшей вернуться в Россию: «Всем, всем, и в автомобилях носящимся, и под забором мерзнущим, и голодающим, желаю нового счастья, а тебе не мечтать о русских морозах, русской душе твоей побольше спокойствия», — писала она.

В 1927 году в СССР отмечали десятую годовщину Октября, Сергей Эйзенштейн снимал в Ленинграде фильм «Октябрь», и тысячи статистов метались по Дворцовой площади и «штурмовали» Зимний. От орудийных залпов во дворце дребезжали стекла, и служители, убирая в залах после съемок, ворчали, что в 1917-м все было потише и грязи поменьше. Эйзенштейн вдохновенно творил миф, который со временем будет восприниматься почти как реальность. Другой мифотворец, Владимир Маяковский, приехал в Ленинград с новой октябрьской поэмой «Хорошо!». На его выступлении в Доме печати случился скандал: после чтения Маяковский стал отвечать на записки из зала. Отвечал, как всегда, грубовато, задиристо и «вдруг затрясся как в падучей, заорал. Он рычал, бесновался: „Закройте двери. Я выведу на чистую воду этого мерзавца, никого не выпускать...”» — вспоминала Лидия Жукова. В записке был вопрос: «Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено?» У Горького, который теперь тоже славил большевистский переворот, читатели не спрашивали, сколько ему дадено, хотя его хвалы имели материальную подоплеку: большую часть гонораров живший в Италии Горький получал из СССР. Читатели наивно полагали, что Горькому неведомо, что происходит на родине, и писали ему о жестокости власти, о том, что «эксперимент стоил стране людоедства». «Что касается Вашей ссылки на историческую аналогичность с временем Петра Великого, то здесь, по-моему, передержка: не с временем Петра I и его реформами следует сравнивать аналогичный момент, нами переживаемый, а с временем, если уж хотите, Павла I, — возражал Горькому москвич Андриан Кузьмин. — Когда этот сумасбродный и озлобленный человек дорвался до власти, то он шпицрутенами и фухтенами насильно пытался обратить русского человека в пруссака... пока его не убрали». Такие письма посылали обычной почтой, поэтому их авторы из предосторожности, как правило, не подписывались. А Андриан Кузьмин не побоялся подписаться, хотя до чего договорился, вражина, — «пока его не убрали»! Такие исторические аналогии — вещь опасная.

В 20-х годах в России возник огромный интерес к отечественной истории. Старый друг Вернадского, известный до революции общественный и государственный деятель Д. И. Шаховской⁹¹ в письме к нему размышлял о причинах этого интереса: «...никогда не было такой тяги к изучению старины, в частности, XVII века, как сейчас... Самое понимание нашего прошлого в целом... определение нашего места в историческом процессе — становится впервые возможным, вся наша история обозревается с огромной высоты, на которую возносит нас пережитое нами». Особый интерес к XVII столетию — рубежу двух исторических эпох России, не случаен: он начинался «смутным временем» и сменой царствующей династии, на этот век пришлась церковная реформа, породившая в народе раскол, и начало деятельности Петра I.