Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
Но времена пышных дворцовых празднеств ушли в прошлое. Царская семья жила довольно замкнуто. К резиденции, Александровскому дворцу, была проложена особая железнодорожная ветка. Когда император жил в Царском, в Александровский парк не допускали посторонних, а Екатерининский и Баболовский парки были открыты для всех.
Как и в прежние времена, в Царском Селе стояли гвардейские части; на улицах городка было много военных в яркой, щегольской форме: гусары, кирасиры, части императорского конвоя. Лгандармы и полицейские, которых тоже хватало, не привлекали внимания и были привычным атрибутом городского пейзажа. Размеренная, тихая жизнь Царского Села казалась петербуржцам скучноватой. «„16-род парков и зал“, переживший времена расцвета, оставался театральными подмостками, на которых изредка разыгрывались сцены из прошлого: „тезоименитства” и „бракосочетания”, с придворными „арапами”, несущими на подушках регалии впереди бесконечного шествия... За ними — цугом белые лошади, запряженные в золотые кареты. А вечером — иллюминации, жемчужные нити фонариков вдоль оживленных улиц, сине-красные на домах вензеля, свист и золотые брызги ракет на синем бархате неба», — вспоминал историк искусства Э. Ф. 1бллербах, посвятивший Царскому Селу книгу «1ород муз».
Что может быть прозаичнее железной дороги — «чугунки», пригородного вокзала или городского катка? Но в Царском Селе все обретало особый колорит, оттенок «цитаты» — из живописи, литературы... «Откормленные рысаки, короткохвостые, мчат к вокзалу широкие кареты. Ливрейные лакеи распахивают дверцы, вытаскивают едва живых старух, берут им билет. В сиреневых шинелях, волоча палаши и звякая шпорами, гвардейцы улыбаются дамам и дамы гвардейцам... Блеск подведенных глаз под мелкою вуалью, узкая рука в лайке, искры брильянтов под соболями, огонек сигары...» — писал Голлербах. Кажется, эти сановные старухи, гвардейцы, дамы сошли со страниц «Пиковой дамы» или «Анны Карениной».
А вот картинка прямо с выставки художников «Мира искусства»: «На катке кружатся пары, солнце лижет лед, в „раздевалке” пахнет дымом, теплом и душистым мехом. Паж катит кресло, склонясь к маленькому розовому уху; над ухом завиток, посеребренный инеем. Слегка звенят коньки, вырезая гравюры на ледяной стали...»
Да, в Царском Селе застоялся воздух уходящей эпохи. На его сияющих снегах нет заводской копоти, нет в его жизни и энергии нового времени. Оно словно не торопится вступать в будущее, вглядываясь в прошлое и вдыхая его воздух. Царскоселы, по мнению петербуржцев, нарочито подчеркивают свою «несовременность»: «Приметы этой редкостной породы людей: повышенная восприимчивость к музыке, поэзии и живописи, тонкий вкус, безупречная правильность тщательно отшлифованной речи, чрезмерная (слегка холодноватая) учтивость в обращении с посторонними людьми...» (К. И. Чуковский. «Из воспоминаний»).
Образ заводи уходящего столетия — Царского Села начала века, — связан с образом его поэта — Иннокентия Анненского. Анненского — немолодого и казавшегося старомодным в кругу новой петербургской литературы — одного из лучших русских поэтов столетия. Иннокентий Федорович Анненский был директором Николаевской гимназии в Царском Селе — и образцом царскосела: «В манерах, в светскости обращения (Анненского. — Е. И.) было, пожалуй, что-то от старинного века... Совсем особенный с головы до пят — чуть-чуть сановник в отставке и... вычитанный из переводного романа маркиз», — вспоминал С. К. Маковский в книге «Портреты современников».
Этот красивый, несколько замкнутый человек казался воплощением заслуженного признания и спокойного достоинства. Долгое время лишь близкие друзья знали, что Анненский поэт, а за его обманчивым спокойствием таится трагическое переживание красоты и обреченности жизни, своего одиночества. «Вчера я катался по парку — днем, грубым, еще картонно-синим, но уже обманно-золотым и грязным в самой нарядности своей, в самой красивости — чумазым, осенним днем, осклизлым, захватанным, нагло и бессильно-чарующим. И я смотрел на эти обмякло-розовые редины кустов, и глаза мои, которым инфлуэнца ослабила мускулы, плакали без горя и даже без ветра...» Это строки одного из его писем 1909 года.
В 1904 году Иннокентий Анненский выпустил первую (и единственную при жизни) книгу стихов «Тихие песни» под псевдонимом «Ник. Т-о» («Никто»). Ему было 49 лет; молодые поэты Блок и Брюсов одобрительно отозвались о дебютанте. 30 ноября 1909 года он умер от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала в Петербурге. Год спустя вышел сборник стихов «Кипарисовый ларец», а с ним пришли запоздалые признание и слава. Многие молодые поэты, среди них и царскоселы Ахматова и Гумилев, считали его своим учителем. Имя Анненского стало легендой, а Царское Село — местом паломничества для поклонников его поэзии. «С кончиной Анненского Царское Село осиротело... с „душой города” что-то случилось, она затосковала о том, кто был, по слову Гумилева, „последним из царскосельских лебедей”. Одинокая муза бродит в пустых аллеях, где вечером „так страшно и красиво”, поет и плачет...» — писал Э. Ф. Голлербах.
В Царском Селе звучали стихи Ломоносова, Державина, Пушкина, Жуковского, Тютчева... И Анненского, с пронзительной любовью воспевшего сумеречную, увядающую красоту Царского Села:
Меж золоченых бань и обелисков славы Есть дева белая, а вкруг густые травы.
Е[е тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,
И беломраморный ее не любит Пан,
Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.
Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда.
Не знаю почему — богини изваянье Над сердцем сладкое имеет обаянье...
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота ее беспомощно белеет...
О, дайте вечность мне, —
и вечность я отдам За равнодушие к обидам и годам.
И. Анненский. «РАСЕ» (Статуя мира)
За окном поезда, идущего из Царского Села в Петербург, проплывает название станции: платформа Воздухоплавательная. В поле за нею эллинг; в нем хранятся летательные аппараты, принадлежащие военному ведомству, воздушные шары и дирижабли. Полеты на воздушном шаре для петербуржцев давно не новость. Мы упоминали о полете, совершенном в столице в 1829 году. С тех пор множество смельчаков поднималось в воздух (в их числе и почтенный профессор Д. И. Менделеев). Позже появились дирижабли. В 1885 году в русской армии была сформирована военно-воздушная команда; в сражении при Мукдене в 1905 году участвовал русский воздухоплавательный батальон. В начале столетия петербуржцы стали свидетелями первых в России показательных авиационных полетов. Местом для их проведения избрали Ко-ломяжское скаковое поле за Новой Деревней, вскоре переименованное в Комендантский аэродром.
21 апреля 1910 года толпы горожан спешили туда, чтобы увидеть полет французского авиатора Г. Латама на аэроплане «Антуанетта». Полет был назначен на И часов утра, однако аэроплан поднялся в воздух лишь к вечеру. Он не единожды разбегался, набирал скорость, останавливался... К машине спешили механики, Латам вылезал из кабины, зрители ждали. И так — много часов... Однако любовь требует жертв, любопытство — не меньших, а любовь к необычному, новому была, как еще в XVIII веке заметил Георги, отличительным свойством петербуржцев. На закате «авиетка» Латама поднялась в воздух на несколько десятков метров, продержалась в полете целых полторы минуты и благополучно приземлилась. Зрители в восторге бросились на поле, смели заграждение и на руках понесли героя и его аэроплан.