Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
Через пять дней после штурма комиссия Городской думы «произвела обследование разгрома Зимнего дворца и установила, что в смысле ценных художественных предметов искусства Дворец потерял немного, хотя там, где прошли грабители, комиссия натолкнулась на следы вандализма — у портретов прокалывались глаза, на креслах срезаны кожаные сиденья, дубовые ящики с фарфором пробиты штыками», — свидетельствовал С. П. Мельгунов.
Погромы, самосуды, разнузданная чернь — это страшно. Не менее страшно и другое — «идейная» жажда расправы, дикая ненависть, охватившая многих. Ярким примером тому были матросы Балтийского флота. Мельгунов, ссылаясь на статью В. Бонч-Бруевича «Странное в революции», говорит о коллективном психозе матросской массы. «Бонч-Бруевич дал... изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с „сатанинскими” песнями и плясками „смерти” среди символических „задушенных” тел — с кровавыми выкриками и угрозами. Железняк и его товарищи запомнились многим. Вот они
'VT/'
шагают посередине улицы: на плечах у Лтелезняка меховая горжетка, у другого матроса шея обмотана грязным кружевом; каждый из них обвешан целым арсеналом оружия. На митингах Железняк неизменно требует „миллиона голов буржуазии”!».
Расправа, учиненная матросами над юнкерами, ужасала неслыханной жестокостью. Комендант Петропавловской крепости говорил, что не сможет защитить заключенных царских министров и министров Временного правительства от самосуда. 6 января 1918 года четверо больных узников были отправлены из крепости в лечебницы. Двое из них — члены Временного правительства А. И. Шин-гарев и Ф. Ф. Кокошкин в ту же ночь были убиты матросами в Мариинской больнице. «Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный, Кокош-кину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке» (3. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». 7 января 1918). «Внутри дрожит», — записал 8 января Александр Блок, узнав об убийстве. А начало записи этого дня: «Весь день — „Двенадцать”».
Блок говорил Чуковскому, что начал писать поэму с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!» Тому страшному, нечеловеческому, что надвинулось на Петроград и Россию, суждено было сказаться через Александра Блока. 29 января он записал: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь... Сегодня я — гений».
В эти недели Блок переживал особое состояние. Кровавый шум времени оглушал, захлестывал душу, доводил до безумия: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством... Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивая мысли... Он лично мне еще не сделал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить», — запись 26 февраля 1918 года.
Но «черной злобой, святой злобой» одержимы не все. Большинство рассуждает проще: пришло время грабить буржуев. «Если ночью горит электричество — значит, в этом районе обыски... Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам», — писала 3. Н. Гиппиус. Чего же они ищут? «Денег, антисоветской литературы, оружия». Бабы на обысках особенно интересуются, что в шкафах. «Странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков... беспомощных в своей подлости и презрительно жалких». Страшно, что в обысках участвуют дети. «Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. (Мережковского. — Е. И.). Но в комодах с особенным вкусом... „Ведь подумайте, ведь они детей развращают! Детей!“»
Но у Мережковских, да и у других литераторов, мало чем можно поживиться. А вот Федор Иванович Шаляпин действительно богат. У него конфисковали автомобиль, банковские вклады, но это лишь начало. Он вспоминал: «Каждую ночь обыски. Приходят люди из разных организаций. Документы, выданные в других районах и организациях, для них недействительны. Откровенные грабежи». Конфискуют запасы вина. И картины — он не имеет права владеть тем, что принадлежит народу. Требуют опись столового серебра. Почему-то именно это переполняет чашу терпения. Шаляпин обращается к властям с просьбой, чтобы серебро оставили. Каменев милостив к просителю: «Конечно, товарищ Шаляпин, вы можете пользоваться серебром, но не забывайте ни на одну минуту, что в случае, если это серебро понадобилось бы народу, никто не будет стесняться с вами и заберет его у вас в любой момент». «Я понимал, конечно, что больше уже не существует ни частных ложек, ни частных вилок, — иронизировал Шаляпин, — мне внятно и несколько раз объяснили, что это принадлежит народу».
Буржуи будут уничтожены как класс, но пока их можно использовать. В 1918 году «была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Неве затонувшие барки для дров. Районный комитет не придумал ничего умнее, как мобилизовать для этой работы не только мужчин, но и женщин» (Ф. И. Шаляпин. «Маска и душа»). Летом 1918 года в городе вспыхнула холера, и «буржуев» погнали рыть могилы и хоронить умерших. В мае 1919 года «дыры от выломанных торцов на Невском проспекте засыпали щебнем те, кто питались по пятой категории, т. е. не имели постоянной работы. Их гнали на очистку улиц и починку мостовых, они едва стояли на ногах и не всегда могли поднять лопату», — писала Н. Н. Берберова в книге «Железная женщина». Одних водили под конвоем рыть окопы за городом, других отправляли за сотни километров на другие «общественные работы». «Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров», — заметила 3. Н. Гиппиус.
«Мы истребляем буржуазию как класс, — писал в 1918 году в газете «Правда» член коллегии ВЧК М. Лацис. — Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». К буржуям причислены не только бывшие богачи и аристократы, но и бывшие служащие, врачи, учителя, извозчики-лихачи, лавочники, банщики. Словом, значительная часть петербуржцев. Все они стали заложниками в борьбе новой власти с противниками. Их загребали как рыбу бреднем: при обысках, облавах, по спискам домовых книг. Причиной ареста становились дружеские, родственные связи, просто сословная принадлежность. По свидетельству писателя Марка Алданова, в 1918 году «почти половина столицы старалась ночевать вне дома (аресты производились ночью)». «Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10 — 11 в день... Комендант, проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутит: „Вот, вы теперь молодая вдовушка! Да не жалейте, ваш муж мерзавец был! В Красной армии служить не хотел!“» (3. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». Август 1919).
Расстреливали, когда не хватало места в тюрьмах. «Камеры (Чрубецкого бастиона Петропавловской крепости. — Е. И.) были переполнены... На третий день людей стали партиями куда-то уводить... [Люди] были выведены на мол... часами стояли на моле в ожидании погрузки. Вдруг раздалась команда: „Те, кто не военные, отойдите в сторону!” Оказалось, что баржи переполнены и начали тонуть», — рассказывала в своих воспоминаниях «Дочь генеалога» Т. А. Аксакова. Офицеров отвезли в Кронштадт и расстреляли. В ночь после убийства председателя петроградской ЧК Урицкого (30 августа 1918 года) было расстреляно больше 500 заложников.
Друзья, не жалейте ударов!
Копите заложников рать.
Чтоб было кому коммунаров В могильную сень провожать.
(В. Князев. «Око за око, кровь за кровь». 1918)
Однако «коммунары», занявшие номера гостиницы «Ас-тория» и особняки, не спешили в могильную сень. «Горький говорил с аппетитом: — А провизия есть, есть... Это я знаю наверное... В Смольном куча икры — целые бочки... Вчера у меня одна баба из Смольного была... там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом», — записал в дневнике К. И. Чуковский.
Пир победителей в умирающем Петрограде. Аркадий Аверченко в книге рассказов «Дюжина ножей в спину революции» так описывал «новую русскую власть» в городе: «...съехали жильцы с квартиры, так вот теперь эти новые и взяли покинутую квартиру, значит... Приходит новый хозяин. В мокрой, пахнущей кислым шинели, отяжелевший от спирта-сырца, валится прямо на диван. А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской... спят вонючие китайцы и „красные башкиры“» («Усадьба и городская квартира»).