Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Игнатова Елена Алексеевна

«Вавилонской башней» Горького стало созданное им в 1918 году издательство «Всемирная литература», которое должно было в кратчайший срок обеспечить пролетариат сокровищами мировой литературы: за три года планировалось издать 800 томов произведений классиков всех времен и народов. Другой целью этого грандиозного предприятия было желание Горького привлечь «старую интеллигенцию» к сотрудничеству с советской властью. Благодаря «Всемирной литературе» многие писатели и переводчики получили работу, а с нею пайки и гонорары в самое тяжелое, голодное время, но была и оборотная сторона: «Всемирная литература» стала первым опытом привлечения писателей к службе новому государству, превращения творцов в чиновников-исполнителей. «Да, это одна из причин молчания подлинной литературы... — писал Замятин в статье „Я боюсь". — В наши дни — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве». Трагическое положение привлеченного к чиновничьей службе писателя отразилось в записях Александра Блока: «Тружусь над протоколами секции... О!» (29 сентября 1918 г.); «Большое организационное заседание всех секций... Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель» (2 октября 1918 г.). Служба не оставляла времени не только для стихов, но и для «снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д.».

Александр Блок был членом редакционной коллегии издательства, в которой 1брький собрал известных литераторов и филологов, но главное слово всегда оставалось за ним. Воззрения пролетарского классика во многом совпадали с теорией «пролетарского искусства» Луначарского, и он учил знаменитых писателей, как следует писать. Однажды он отверг статью Блока, написанную «не в популярно-вульгарном тоне, как нужно Горькому... Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе... тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока», — записал К. И. Чуковский. Другим испытанием для сотрудников «Всемирной литературы» были рассуждения и рассказы этого друга Ленина и завсегдатая Смольного, его некоторые «историйки» сохранились в записях К. И. Чуковского. Горький часто рассуждал о крестьянах: «Я недавно был на съезде деревенской бедноты — десять тысяч морд — деревня и город должны непременно столкнуться... здесь как бы две расы», или: «Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро». Это говорилось во времена, когда деревню вымаривали продразверстками, а слушали его люди из «старой интеллигенции», воспитанные в сочувствии к мужику и тяжелой крестьянской доле.

В ноябре 1919 года, в пору повальных обысков и расстрелов, Горький поделился своим открытием: «Ведь вот сейчас — оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее и сытнее!», а в июне 1921 года задушевно повествовал: «Я знаю, что и в Чрезвычайке есть герои. Носит в известке костей своих — любовь к человеку, а должен убивать. У него морда пятнами идет, а должен... Недавно тут сидел человек и слушал рассказы чек<иста>. Тот похвалялся черт знает каким душегубством. И вдруг улыбнулся. Все-таки улыбнулся. Тот человек обрадовался: „Видите, даже чек<ист> улыбнулся. Значит, и в нем человеческое”». Чего хотел этот ломаный человек, неужели он думал, что его цинизм примирит интеллигенцию с властью? А с другой стороны, деваться ей было некуда, так что пусть принимает нас такими, какие мы есть, — «черненькими».

Горький любил обращаться со своими «историйками» к Александру Блоку, и трудно сказать, чего в этом было больше — злого юродства или бессознательной мести поэту, слава которого превзошла его собственную. 3 декабря 1919 года Чуковский записал, как «1брький с просветленным и сконфуженным лицом (курсив мой. — Е. И.) сказал Блоку: „Александр Александрович! Сын рассказывает — послушайте”. Далее следовал рассказ: в Москве женщина приютила белого офицера, влюбилась в него и по его просьбе позвала к себе знакомых офицеров. „Сошлось человек двадцать, он сделал им доклад о положении дел у Деникина, а потом вынул револьвер — руки вверх — и всех арестовал и доставил начальству. Оказывается, он и вправду б<ывший> деникинец, теперь давно перешел на сторону Сов. Вл. и вот теперь занимается спортом. Недурно, а? Неглупо, не правда ли?“» К концу жизни Александр Блок не мог выносить присутствия Горького.

А бумажная круговерть «Всемирной литературы» принесла весьма скромные результаты: ко времени отъезда Горького из России осенью 1921 года было издано всего 53 тома серии. Уже не было на свете членов редакционной коллегии Ф. Д. Батюшкова, А. А. Блока, Н. С. 1у-милева, многие сотрудники издательства поспешили эмигрировать. Они не испытывали благодарности к Горькому за его старания породнить интеллигенцию с властью. «У нас было отнято все, и все в нас было запятнано прикосновением — неизбежным — к звериному быту. Души наши были конфискованы», — писал один из эмигрантов, критик А. Я. Левинсон. В 1924 году издательство «Всемирная литература» было закрыто.

О Горьком написано много плохого и хорошего, и то и другое справедливо, но надо помнить, что без его инициатив судьба петроградской интеллигенции была бы еще трагичнее. Тяжелое время требовало от людей особых качеств, в пору военного коммунизма главным было умение добывать пайки — «пайколовство»³⁷. У художника Ю. П. Анненкова обнаружился талант в этой области: «Я получал общий гражданский, так называемый голодный паек. Затем „ученый” паек, в качестве профессора Академии Художеств. Кроме того, я получал „милицейский” паек за то, что организовал культурно-просветительную студию для милиционеров... Я получал еще „усиленный паек Балтфлота”, просто так, за дружбу с моряками, и, наконец, самый щедрый паек „матери, кормящей грудью” за то, что в Родильном центре „Капли молока имени Розы Люксембург” читал акушеркам лекции по истории скульптуры». У большей части интеллигенции такого таланта не было, и она находилась в отчаянном положении. В 1920 году А. М. Горький стал инициатором создания «Комиссии по улучшению быта ученых» — КУБУ (затем реорганизованная в Центральную комиссию — ЦЕКУБУ). «Это учреждение, боровшееся с нищетой, — вспоминал Юрий Анненков, — помещалось на Миллионной улице (оно находилось на Дворцовой набережной, 26, в Доме ученых. — Е. И.). Научным деятелям, приходившим туда в лохмотьях, в рваных ботинках, с рогожными мешками и детскими салазками, выдавался недельный паек: столько-то унций конины, столько-то крупы, соли, табака, суррогатов жира и плитка шоколада».

Встречаясь в очереди в дни выдачи пайков, ученые обменивались новостями, и по большей части новости были печальные: «В 1920 году, прибыв однажды в Дом ученых, — вспоминал Семенов-Ъш-Шанский, — я узнал от академика Н. Я. Марра, что только что скончался академик А. А. Шахматов от последствий голода и непосильных личных физических трудов по рубке, колке и переноске дров.... Около того же времени умер от дизентерии академик-египтолог Б. А. Тураев, у которого я успел приобрести экземпляр его печатного курса истории Ближнего Востока. Говорили, что он скончался в то время, когда сам пел себе отходную. Удивительная сила человеческого духа!» Пайки ЦЕКУБУ получали не только ученые, но и писатели, и деятели искусства. Горький особенно радовался тому, что в пайках был шоколад, рассуждая с привычной смесью простодушия и цинизма: «Революция их сильно обидела. Нужно дать им по шоколадке, это многих примирит с действительностью и внутренно поддержит»!

Другой замечательной инициативой А. М. Горького стало создание Дворца Искусств, который открылся в ноябре 1919 года. В петроградском Дворце Искусств (более известное название — Дом Искусств, или «Диск») нашли приют многие писатели и деятели искусства, хотя Горький не собирался создавать приютный дом, у него был совсем другой замысел. Об этом вспоминал писатель Николай Корнеевич Чуковский: «Как всему, что создавалось по замыслам Горького в первые годы революции, Дому Искусств в идее была свойственна громадность и универсальность. По мысли своего основателя, он должен был объединить в своих просторных стенах литераторов, художников, музыкантов, актеров, стать центром всех искусств на долгие-долгие годы, где в постоянном общении с мастерами росла бы художественная молодежь». В этом замысле есть что-то необыкновенно знакомое... конечно, об этом в 1918 году услышали приглашенные к Луначарскому московские литераторы! Идея, несомненно, принадлежала наркому, хотя изложил ее приближенный к Луначарскому писатель И. С. Рукавишников. Поэт Владислав Ходасевич воспроизвел в мемуарах его монолог: «Оказалось, что надо построить огромный дворец... м-м-дааа... дворец из стекла и мрамора... и ал-л-лю-ми-и-ния... и чтобы все комнаты и красивые одежды... эдакие хитоны... — и как его? Это самое... — коммунальное питание. И чтобы тут же были художники. Художники пишут картины, а музыканты играют на инструментах... И когда рабоче-крестьянскому пр-р-равительству нужна трагедия или — как ее там? — опера, то сейчас это все кол-л-лективно сочиняют з-з-звучные слова и рисуют декорацию и все вместе делают пластические позы и музыку на инструментах. Таким образом, ар-р-ртель и красивая жизнь, и пускай все будут очень сча-а-астливы... И в каждой комнате обязательно умывальник с эмалированным тазом».

Хитоны и эмалированные тазы оставим на совести пьяного Рукавишникова, но идею Дворца Искусств Горький, видимо, позаимствовал у Луначарского. Он был открыт в доме 15 на Невском проспекте, принадлежавшем до революции купцам Елисеевым. Главные общественные события в Доме Искусств происходили в квартире Елисеевых, которая занимала, по словам Ходасевича, «целых три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью», в ее Зеркальной зале устраивали лекции и концерты, в Голубой гостиной проходили занятия литературных студий, а за парадными апартаментами начинались комнаты общежития. В общежитии Дома Искусств был занят каждый угол: Виктор Шкловский жил в гимнастической зале, Мариэтта Шагинян — в помещении бывшей бани, а Николай Гумилев занял предбанник. «Комнаты, — вспоминал Ходасевич, — за немногими исключениями, отличались странностью форм. Моя, например, представляла собою правильный полукруг. Соседняя комната, в которой жила художница Е. В. Щекотихина... была совершенно круглая, без единого угла... Комната М. М. Лозинского, истинного волшебника по части стихотворных переводов, имела форму глаголя, а соседнее с ней обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам...»

Под крышей Дома Искусств собрались люди разных поколений, здесь жила младшая современница Тургенева и Достоевского, писательница Е. П. Леткова-Султанова, и известная до революции общественная деятельница баронесса В. И. Икскуль фон Гильдебранд, и бывшие солистки императорских театров. «... На кухне „Дома Искусств”, — писал К. И. Чуковский, — получают дешевые обеды, встречаясь галантно, два таких пролетария, как б<ывший> князь Волконский и б<ывшая> княжна Урусова. У них в разговоре французские, англ, фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы, и на лице покорная тоска умирания». С известными людьми прошлого соседствовали будущие советские литераторы Мариэтта Шагинян, Александр Грин, Всеволод Рождественский, Михаил Слонимский и будущие писатели-эмигранты. Что привлекло сюда людей, покинувших свои квартиры ради общежития Дома Искусств? Конечно, роскошь вроде электрического освещения, дешевой столовой, бесплатных дров и даже ванны с горячей водой, но главное — стремление находиться в своем кругу, боязнь одиночества. Об этом чувстве вспоминала Тэффи: «Всем хотелось быть „на людях”... Одним, дома, было жутко. Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге. Иногда кто-нибудь исчезал, и трудно было дознаться, где он: в Киеве или там, откуда не вернется». Так было и в Доме Искусств: однажды исчез О. Э. Мандельштам — оказалось, он уехал в Киев за невестой; летом 1921 года отсюда увели И. С. Гумилева и скульптора С. А. Ухтомского — туда, откуда они не вернулись.