Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1
Шрифт:
Вообрази, что я получил недавно (месяц назад; нет, три недели) письмо от Прокоповича с деньгами, которые я просил у него в Женеве. Письмо это отправилось в Женеву, там пролежало месяца два и оттуда, каким образом, уж, право, не могу дознаться, отправлено было к Валентини; у Валентини оно пролежало тоже месяца два, пока наконец известили об этом меня. Прокопович пишет, что он моей библиотеки не продал, потому что никто не хотел купить, но что он занял для меня деньги 1500 р. и просит их возвратить ему по возможности скорее. Я этих денег не отсылал, ожидая тебя и думая, не понадобятся ли они тебе; но наконец, видя, что не едешь, и рассудивши, что Прокопович наш, может быть, в самом деле стеснен немного, я отправил их к нему чрез Валентини. Это мне стало все около 20 скуд почти издержки. Золотареву я заплатил не двести франков, как ты писал, а только 150, потому что он сказал мне, что вы как-то с ним сделались в остальной сумме. Ты пожалуста теперь не затрудняйся высылать мне твоего долга, потому что тебе деньги - я знаю - будут нужны слишком на путь твой, но в конце года или даже в начале будущего, когда ты приедешь в Петербург.
Прокоповича письмо очень, очень коротенькое. Говорит, что он совершенно сжился с своею незаметною и скромною жизнью, что педагогические холодные заботы ему даже как-то нравятся, что даже ему скучно, когда придут праздники, и что он теперь постигнул все значение слов:
Привычка свыше нам дана -
Замена счастия она.
Говорит, что на вопрос твой о том, что делает круг наш, или его, может отвечать только: что он - сок умной молодежи, и больше ничего; что новостей совершенно нет никаких, кроме того, что обломался какой-то мост, начали ходить паровозы в Царское Село и К<укольник> пьет мертвую. Отчего произошло последнее, я никак не могу догадаться. Я с своей стороны могу допустить только то, что Б<рюлов> - известный пьяница, а К<у-кольник>, вероятно, желая тверже упрочить свой союз с ним, ему начал подтягивать, и, так как он натуры несколько слабой, то, может быть, и чересчур перелил.
На днях я получил письмо от С<мирнова>. Он упоминает, между прочим, об обеде, данном Крылову по случаю его пятидесятилетней литературной жизни. Я думаю, уже тебе известно, что Государь, узнавши об этом обеде, прислал на тарелку Крылову Станислава 2-й степени. Но замечательно то, что Г<реч> и Б<улгарин> отказались быть на этом обеде; но когда узнали, что Государь интересуется Сам, прислали тотчас просить себе билетов. Но О<доевский>, один из директоров, им отказал. Тогда они нагло пришли сами, говоря, что им приказано быть на обеде; но билетов больше не было, и они не могли быть и не были. С<мирнов> прибавляет, что Б<улгарин>, на возвратном пути в Дерпт, был кем-то, вероятно, из дерптских студентов, так исправно поколочен, что недели две пролежал в постеле. Этого наслаждения я не понимаю; по мне, поколотить Б<улгарина> так же гадко, как и поцеловать его.
– По случаю этого празднества, были написаны и читаны на нем же стихи - одни Бенедиктова, незамечательны; другие кн. Вяземского, очень милы, и очень умны, и остроумны. Они были петы. Музыку написал Вьельгорский [147] .
147
Следует известное стихотворение кн. Вяземского.
– Н.М.
Ну, что еще тебе сказать? Только и хочется говорить о небе да о Риме. Золотарев пробыл только полторы недели в Риме и, осмотревши, как папа моет ноги и благословляет народ, отправился в Неаполь осмотреть наскоро все, что можно осмотреть. В две недели он хотел совершить все это и возвратиться в Рим досмотреть все прочее, что ускользнуло от его неутомимых глаз: но вот уже больше двух недель, а его все еще нет.
Что делают русские питторы, ты знаешь сам: к 12 и 2 часам к Лепре, потом кафе грек, потом на Монте Пинчио, потом к bon gout, потом опять к Лепре, потом на билиард. Зимою заводились было русские чаи и карты, но, к счастию, то и другое прекратилось. Здесь - чай что-то страшное, что-то похожее на привидение, приходящее пугать нас. И притом мне было грустно это подобие вечеров, потому что оно напоминало наши вечера и других людей, и другие разговоры. Иногда бывает дико и странно, когда очнешься и вглядишься, кто тебя окружает. Художники наши, особливо приезжающие вновь, что-то такое... Какое несносное теперь у нас воспитание! Дерзость и судить обо всем - это сделалось девизом всех средственно воспитанных у нас теперь людей, а таких людей теперь множество. А судить и рядить о литературе - считается чем-то необходимым и патентом на образованного человека. Ты можешь судить, каковы суждения литературные людей, окончивших свое воспитание в Академии Художеств и слушавших П<лаксина>.
– Д<урнов> мне надоел страшным образом тем, что ругает совершенно наповал все, что ни находится в Риме. Но довольно взглянуть на небо и на Рим, чтобы позабыть все это.
Но что ты пишешь мне мало о Париже? Хоть напиши, по крайней мере, какие халаты теперь выставлены в Passage Colbert, или в Орлеанской Галерее, и здоров ли тот dindeaux в 400 р., который некогда нас совершенно оболванил в Rue Vivienne. Если, на случай, кто из русских или не-русских будет ехать в Рим, перешли мне вместе-с Тадеушем М<ицкевичем>, коробочку с pilules stomachiques, которую возьми в аптеке Колберта, и вместе с нею возьми еще другую, под названием pilules indiennes".
5
"Рим. 30 июня (1838). Я получил твое письмо от 4 июня. Да, я знаю силу твоей потери. У меня самого, если бы я имел более надежды на жизнь, у меня самого это печальное событие омрачило бы много, много светлых воспоминаний. Я почти таким же образом получил об этом известие, как и ты. В тот самый день, как я тебе написал письмо, которое ты получил, в тот самый день уже лежало на почте это известие. Маменька, вслед за письмом своим ко мне, отправила на другой день другое, содержавшее эту весть. Она только что ее услышала и также никак еще не успела узнать подробностей. Я к тебе отправил об этом письмо с одним моим знакомым, который ехал в Париж и, без сомнения, туда прибыл уже после твоего отъезда. Вижу, что ты должен теперь действовать, идти решительною и твердою походкою по дороге жизни. Может быть, это тот страшный перелом, который высшие силы почли для тебя нужным, и эти исполненные сильной горести слезы были для оживления твоей души. Во всяком случае, твой старый, верный, неразлучный с тобою от времен первой молодости друг, с которым, может быть, ты не увидишься более, заклинает тебя так думать и поступать согласно с этой мыслью. Эти слова мои должны для тебя быть священны и иметь силу завещания. По крайней мере знай, что, если придется мне расстаться с этим миром, где так много довелось вкусить прекрасных, божественных минут, и более половины с тобою вместе, то это будут последние мои слова к тебе.
В эту минуту я более, нежели когда-либо, жалел о том, что не имею никаких связей в Петербурге, которые могли бы быть совершенно полезны. Даю тебе письма к тем, которые были полезны мне в другом отношении, менее существенном. Если они любят меня и если им сколько-нибудь дорога память о мне, они, верно, для тебя, сделают что могут. Я написал к Жуковскому, В<яземскому> и О<доевскому>. С Плетневым ты сам будешь знать объясниться. Еще отнеси это письмо к Б<алабиной>. Мне бы хотелось, чтобы ты познакомился с этим домом. Пользы прозаической ты не извлечешь там никакой, но ты найдешь ту простоту, ту непринужденность, ту прелесть и приятность во всем... Я много провел там светлых минут, мне бы хотелось, чтобы и ты наследовал их также. Отнеси маленькую эту записочку моим сестрам в институт, а также и одной из классных дам, М-llе М<елентьевой>, которая введет тебя к ним. Тебе довольно сказать только, что ты брат мне. Не советую тебе хватать первую должность представившуюся; рассмотри прежде внимательно свои силы и попробуй еще, попытай себя в других занятиях. Может быть, настало время проснуться в тебе способностям, о которых ты прежде думал мало. Но во всяком случае, руководи высшая сила тобою! Она, верно, знает лучше нас и на этот раз, верно, укажет тебе определительнее путь. Только пожалуста не вздумай еще испытать себя на педагогическом поприще: это, право, не идет тебе к лицу. Я много себе повредил во всем, вступивши на него.
Напиши мне верно и обстоятельно о приеме, который тебе сделает родина, о чувствах, которые пробудятся в тебе при виде Петербурга, и обо всем том, что нам еще дорого с тобою. Что касается до меня - здоровье мое плохо. Мне бы нужно было оставить Рим месяца три тому назад. Дорога мне необходима: она одна развлекала и доставляла пользу моему бренному организму. На одном месте мне не следовало бы оставаться так долго. Но Рим, наш чудесный Рим, рай, в котором, я думаю, и ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня. Не могу да и только из него вырваться. Другая причина есть существенная невозможность. Как бы мне хотелось, чтобы меня какой-нибудь (дух) пронес через подлую Германию, Швейцарию, горы, степи и потом, через три-четыре месяца, возвратил опять в Рим! Доныне вспоминаю мое возвращение в Рим. Как оно было прекрасно! как чудесна была Италия после Сен-Плона! как прекрасен был италиянский город Domo d'Onola!
Прощай, мой милый, мой добрый! Целую тебя бессчетные количества, шлю о тебе нескончаемые молитвы. Не забывай меня. Как мне теперь прекрасно представляется пребывание наше в Женеве! Как умела судьба располагать наше путешествие, доставляя нам многие прекрасные минуты даже в те времена и в тех местах, где мы вовсе об них не думали!------
Прощай, мой ближайший мне!
Не забывай меня; пиши ко мне".
6
"31 декабря (1838). Рим.
Наконец, слава Богу, я получил твое письмо. Ну, ты, по крайней мере, жив. Трогает меня сильно твое положение. Видит Бог, с какою готовностью и радостью помог бы тебе, и радость эта была бы мое большое счастие, но, увы!., что делать? Делюсь по крайней мере тем, что есть: посылаю тебе билет в 100 франков, который у меня долго хранился. Я не трогал его никогда, как будто знал его приятное для меня назначение. На днях я перешлю тебе через Валентини франков, может быть, 200. Ты, по получении этого письма, наведайся к банкиру Ружемонту; от него их получишь. Я, приехавши в Рим, нашел здесь для меня 2000 франков от доброго моего Погодина, который, не знаю, каким образом, пронюхал, что я в нужде, и прислал мне их. Они мне были очень кстати, - тем более, что дали возможность уплатить долг Валентини, который лежал у меня на душе, и переслать эту безделицу к тебе.
Что тебе сказать о Риме? Он так же прекрасен, обширен, такое же роскошное обилие предметов для жизни духовной и всяко(й). Но, увы! притупляются мои чувства, не так живы мои... Здесь теперь гибель, толпа страшная иностранцев, и между ними немало русских. Из моих знакомых здесь Шевырев, Чертков; прочие незначительные, т. е. для меня. На днях приехал Н<аследник>, а с ним вместе Жуковский. Он все так же добр, так же любит меня. Свиданье наше было трогательно: он весь полон Пушкиным. Н<аследник>, как известно тебе, имеет добрую душу----------Все русские были приглашены к его столу на второй день его приезда.