Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1
Шрифт:
Ты спрашиваешь о моем здоровьи------Плохо, брат, плохо; все хуже, - чем дальше, все хуже. Таков закон природы. Болезненное мое расположение решительно мешает мне заниматься. Я ничего не делаю и часто не знаю, что делать с временем. Я бы мог проводить теперь время весело, но я отстал от всего и самим моим знакомым скучно со мною, и мне тоже часто не о чем говорить с ними. В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему, то рисуя какую-нибудь соблазнительную картину неудобосваримого обеда, то... Ты спрашиваешь, что я такое завтракаю. Вообрази, что ничего. Никакого не имею апетита по утрам, и только тогда, когда обедаю, в 5 часов, пью чай, сделанный у себя дома, совершенно на манер того, какой мы пивали в кафе Anglais, с маслом и прочими атрибутами. Обедаю же я не в Лепре, где не всегда бывает самый отличный материал, но у Фалкона, - знаешь, что у Пантеона? где жаренные бараны поспорят, без сомнения, с кавказскими, телятина более сыта, а какая-то crostata с вишнями способна произвесть на три дни слюнотечение у самого отъявленного объедала. Но, увы! не с кем делить подобного обеда. Боже мой! если бы я был богат, я бы желал... чего бы я желал? чтоб остальные дни мои я провел
– мы игрывали не так давно... и какое между нами вдруг расстояние! Я играл потом в билиард здесь, но как-то не клеится, и я бросил. Ни с кем не хочется, как только с тобой. Чувствую, что ты бы наполнил дни мои, которые теперь кажутся пусты. Но зачем отчаяваться? Ведь мы сколько раз почти прощались навсегда, а между тем встречались таки и благодарили Бога. Бог даст, еще встретимся и еще проживем вместе.
Филипп, брошенный тобою невзначай в твоем письме, выглядывает оттуда очень приятно. Но adieu великолепнейший кафе в необъятных чашках! К madame Hochard я рекомендовал многим русским. Один из них, Межаков, я думаю, уже вручил тебе мое письмо, исполненное самых сильных укоризн, которых, впрочем, ты стоил, как и сам сознался.
Я получил письмо от маменьки. Она пишет------что в Полтаве дожидалась очень долго, с тем чтобы дождаться, как будут давать "Ревизора" на каком-то тамошнем театре, и что крепостный олух, посланный об этом осведомиться, переврал и перепутал и ничего не добился, и что они, вместо этого, попали на Шекспирова Гамлета, которого выслушали всего, и на другой день, к несказанному удовольствию их, т.е. маменьки и сестры, узнали, что будут играть "Ревизора", и отправились тот же вечер. Воображаю, что "Ревизор" должен быть во всех отношениях игран злодейским образом, потому что даже сама маменька, женщина, как тебе известно, очень снисходительная, говорит, что слугу играли изрядно, а прочие, по способностям, как могли, чем богаты, тем были и рады. По нескольк(им) нечаянно сказанным словам в письме маменьки, я мог также заметить, что мои соотечественники, т.е. Полтавской губернии, терпеть меня не могут.
Но прощай. Целую тебя несчетное множество раз. Пожалуйста не забывай писать почаще. Кланяйся К<озлову> и скажи однако ж, что это неблагородно с его стороны: я его просил, садясь в дилижанс, так убедительно, так сильно, и он мне дал слово провесть ту ночь в моей комнате и не оставлять тебя во весь тот вечер, а он... мелкая душонка, отправился к себе, из мужицкого чувства быть более a son aise. Как в одной черте может отразиться ничтожность характера и недостаток чувств, сколько-нибудь глубоких!"
7
"5 февраля (1839). Рим. Я получил письмо твое. Оно, по обыкновению, принесло мне много радости, потому что письма от тебя всегда приносят мне радость. Но я вспоминаю и думаю чаще о тебе, нежели ты (о) мне. Твое письмо начинается так: "Четыре или пять дней, как я получил письмо твое и деньги", и проч. Я не так делаю: я положил навсегда для себя правилом писать к тебе того же дня по получении твоего письма, какие бы ни были препятствия. Нет нужды, что не наберется еще материалов для наполнения страницы. Она не должна наполняться вовсе, если только нужно искать, чем бы ее наполнить. Лучше пять или шесть строк, но именно те, которые родились чтением письма. А главное - не нужно запускать. Это верно. В первую минуту, покаместь горячо, всегда больше и лучше, и путнее напишешь. Мы приближаемся с тобою (высшие силы! какая это тоска!) к тем летам, когда уходят на дно глубже наши живые впечатления и когда наши ослабевающие, деревенеющие силы, увы! часто не в силах вызвать их наружу так же легко, как они прежде всплывали сами, почти без зазыву. Мы ежеминутно должны бояться, чтобы кора, нас облекающая, не окрепла и не обратилась наконец в такую толщу, сквозь которую им в самом деле никак нельзя будет пробиться. Употребим же, по крайней мере, все, (чтобы) спасти их хотя бедный остаток. Пусть мы будем иметь хотя несколько минут, в которые будем свежи и молоды. Пусть же мы встретим нашу юность, наши живые, молодые лета, наши прежние чувства, нашу прежную жизнь, - пусть же все это мы встретим в наших письмах! Пусть хотя там мы предадимся лирическому сердечному излиянию, которого бедного гонят, которому заклятые враги пошлость глупейшего препровождения времени, презренная идея обеда, рисующаяся со времени поднятия с постели, роковые 30 лет, гнусный желудок и все гадости потухающего черствого рассудка. Итак вот уж причина, по которой мы должны писать скоро, вдруг свои письма, покаместь не простыла рысь.
Я рад, очень рад, что тебе присланная мною небольшая помощь пришлась в пору. Я точно в рассуждении этого всегда бывал счастлив. Ко мне Бог бывал всегда особенно милостив и давал мне чувствовать большие наслаждения. Сколько припомню, все посылаемое мною бывало как-то тебе кстати. Я рад еще больше, что процесс наконец выигран и что мерзавец жид наконец-таки наказан достойным образом, и таким образом все-таки вышло на старый манер, что порок попран, а добродетель восторжествовала. Но дурно, что ты не пишешь, что теперь предпринимаешь делать, когда и в какое время собираешься ехать; без сомнения, не иначе как весною. Не встретимся ли мы опять где-нибудь с тобою? Я думаю ехать на воды в Мариенбад. Еще один раз хочу попытаться. Желудок мой наконец меня совершенно вывел из терпения. Право, нет мочи наконец. И теперь он наконец в таком дурном состоянии, как никогда. Даже досадно, право: для Рима, для этого прекрасного Рима, и вдруг приехать с таким гнусным желудком! Слышишь, видишь, как вызывает все на жизнь, на чудное наслаждение, а между тем у тебя в брюхе сидит дьявол. Рим! прекрасный Рим!.. Ты помнишь ли его знойную Piazza di Spagna, кипарисы, сосны, Петра и дуб Тасса, где мы простились, и тво(е) purificatione? Я начинаю теперь вновь чтение Рима, и, Боже! сколько нового для меня, который уже в четвертый раз читает его! Это чтение имеет двойное наслаждение, оттого, что у меня теперь прекрасный товарищ. Мы ездим каждый день с Жуковским, который весь влюбился в него и который, увы! через два дни должен уже оставить его. Пусто мне сделается
Я живу, как ты, верно, знаешь, в том же доме и той же улице, via Felice, № 126. Те же самые знакомые лица вокруг меня; те же немецкие художники, с узеньки(ми) рыженькими бородками, и те же козлы, тоже с узенькими бородками; те же разговоры и о том (же) говорят, высунувшись из окон, мои соседки. Так же раздаются крики и лепетания Аннунциат, Роз, Дынд, Нанн и других, в шерстяных капотах и притоптанных башмаках, несмотря на холодное время. Зима в Риме холодна, как никогда; по утрам морозы, но днем солнце, и мороз бежит прочь, как бежит от света тьма. Я, однако ж, теперь совершенно привык к холоду и даже в комнате не ставлю скальдины. Одно солнце ее нагревает. Теперь начался карнавал; шумно, весело. Наш Е<го> В<ысочество> доволен чрезвычайно и, разъезжая в блузах------бросает муку в народ корзинами и мешками, и во что ни попало".
8
"Рим, Июнь 5 (1839). Письмо твое пахнет унынием, даже чтобы не сказать отчаянием и припадками решительной безнадежности. Мне кажется только, что последним двум слишком рано предаваться. Неужели тебе уже решительно ничего не остается на свете, которое бы тебя привязывало? Погоди, по крайней мере, покаместь я умру; тогда уже можешь предаться им, - по крайней мере, искать какой-нибудь предлог для них, если они тебе так нравятся; а до того времени Бог знает... Конечно я не имею теперь от себя никаких средств тебе помочь; но ведь я еще живу, стало быть я на что-нибудь тебе нужен. Впрочем я состояние твое совершенно понимаю. Одиночество в этом пустынно-многолюдном Париже, и притом еще в это время года, время томительных жаров, которые везде томительны, кроме Италии, - это конечно страшно! Если б ты знал, как мне грустно покидать на два месяца Рим! Почти так же грустно, как тебе оставаться в Париже. Я недавно еще чувствовал одну сильную, почти незнакомую для меня в эти лета грусть, - грусть, живую грусть прекрасных лет юношества, если не отрочества души. Я похоронил на днях моего друга, которого мне дала судьба в то время, в ту эпоху жизни, когда друзья уже не даются. Я говорю об моем Иосифе Вьельгорском. Мы давно были привязаны друг к другу, давно уважали друг друга, но сошлись тесно, неразлучно и решительно братски только, увы! во время его болезни. Ты не можешь себе представить, до какой степени была это благородно-высокая, младенчески-ясная душа. Выскочки ума и таланта мы видим часто у людей; но ум и талант и вкус, соединенные с такою строгою основательностью, с таким твердым, мужественным характером, - это явление, редко повторяющееся между людьми. И все было у него на 23 году возраста. И при твердости характера, при стремлении действовать полезно и великодушно, такая девственная чистота чувств! Это был бы муж, который бы украсил один будущее царствование АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА.------И прекрасное должно было погибнуть, как гибнет все прекрасное у нас------ Ты опять сидишь без вестей о доме.----------тебе средства есть. Нельзя, чтобы их не было. На то дан человеку ум и даже простой инстинкт. Но на тебя странно действует нужда. Она тебя не подстрекает на изобретение, как обыкновенно бывает, а подавляет тебя всего собою. Твой ум меньше всего - я замечал - действует в это время; на него находит летаргическое усыпление, и ты сам идешь навстречу отчаянию, с распростертыми руками и объятиями, тогда как ему следовало бы иногда вместо этого дать под(затыльника).
Но довольно об этом предмете. Мне очень жаль, что ты мало сошелся и сблизился с своими гостями. Впрочем, и то сказать, что приехавший в Париж новичек худой товарищ обжившемуся парижанину. Первый еще жаждет и ищет; другой уже устал и утомлен. Им трудно сойтиться, и особливо, когда времени всего только один месяц. Жаль! они были бы для тебя полезны. Впрочем, я надеюсь, они будут еще полезны тебе после.
О, как бы я желал быть сию же минуту в состоянии... впрочем, напиши по крайней мере, сколько тебе нужно, что бы уехать из Парижа и переехать на воды, чтобы (ничто) тебя не задерживало. Я не потому спрашиваю тебя, чтоб имел возможность тебе сейчас помочь, но потому, чтобы знать, чтобы иметь в виду, чтобы ведать, как при случае нужно иногда действовать, чтобы иногда хоть по крайней мере жестом помочь тебе, или выражением рожи, как делает человек, когда видит, что другому больно".
Письма Гоголя к матери из Германии, Франции, Швейцарии и Италии отличаются простотою языка и изложения, которая у другого писателя была бы сухостью. Он, можно сказать, только называет, а не рисует, предметы, но воображение читателя возбуждается и самою его номенклатурою: в ней слышна сдержанная сила изобразительности. Этих писем очень много. Я приведу из них только те места, которые по чему-либо выдаются сильнее прочих.
Июля 5-го, 1836, из Ахена. "Из Кельна предстоит мне самое приятное путешествие на пароходе по реке Рейну. Это - совершенная картинная галерея; с обеих сторон города, горы, утесы, деревни, словом - виды, которые вы редко даже на эстампах встречали. Очень жаль, что вы не можете видеть всего этого. Когда-нибудь, под старость лет, когда поправятся ваши и мои обстоятельства, отправимся мы поглядеть на это".
Августа 11-го, 1636, из Женевы. "Альпийские горы везде почти сопровождали меня. Ничего лучшего я не видывал. Из-за сих гор вдали показываются ледяные и снеговые вершины Альп. Во время захождения солнца, снега Альп покрываются тонким, розовым и огненным светом. Часто, когда солнце уже совсем скроется и все уже темно------Альпы одни сияют на небе, как будто транспарантные".
Оттуда же, сентября 24. "...Наконец, когда поднимешься еще выше, - один мох, и потом прекращаются все произрастения, начинаются снега, и вы совершенно очутитесь среди зимы. Перед вами снега, над вами снега, вокруг вас снега. Внизу земли нет; вы видите, вместо нее, в несколько рядов облака. Целые ледяные стены сквозь которые просвечивает солнце, висят вокруг..."