Записки орангутолога
Шрифт:
— Если бы. Хуже. Олени. Благородные. Забрел недавно в нашу рощу табунок, штук пять. Вот я и хотел пойти их утром пугнуть. Из ружья. Заповедник у нас ботанический, поэтому и капусту нужно охранять от вредителей. От оленей то есть. Да, видно, не досижу. Пойду спать.
Я, вспомнив мотоциклистов, начал его уговаривать принести ружье сюда, чтобы потом на рассвете вдвоем пройтись — проверить оленей. Но Гена не согласился и ушел. Стало совсем тихо. Даже лягушки на Дону смолкли.
Только мы стали разбредаться по палаткам, как снова на шоссе загрохотали мотоциклы. Отражать напор нам предстояло
К нам приближалась группа крепких парней. Я с некоторым облегчением заметил, что ни цепей, ни железных труб в руках у них не было. Правда, один нес какой-то ящик, а другой — что-то завернутое в свою кожаную куртку.
— Вы биологи? — неожиданно вежливо сказал самый страшный из них.
— Биологи, — подтвердил я.
— А мы к вам в гости, — продолжил он. — А где этот? — и байкер огляделся: — С железной палкой?
— Сторож, что ли? — догадался я.
— Ага, сторож.
— Да он спит, наверное, или ушел куда-то.
— Как спит? — удивился парень. — Это ведь он нам сказал, что вы биологи, очень устали и что нам можно приехать, посидеть с вами у костра, но только обязательно с музыкой и с каким-нибудь животным. Вот мы и приехали. Васек в село за магнитофоном съездил. — И огромный, как шкаф, Васек поставил у костра ящик, который и впрямь оказался здоровенными двухкассетным магнитофоном. — А мы, пока он за техникой гонял, какое-нибудь животное искали. Вот, ежа поймали, — и он протянул мне куртку, в которую был завернут еж. — Примете? Можно с вами посидеть?
— Конечно, примем, — обрадовался я.
Девушки выползи из-за палатки, парни завели магнитофон и стали о чем-то своем молодежном беседовать со студентами. Сначала об учебе — один из парней учился в заочном вузе, — а потом о музыке, кажется, о тяжелом роке. Гостям студенты понравились. А когда, увлекшись беседой, Лиза достала из сумочки трубку, кисет, быстро и умело набила трубку табаком и ловко раскурила, гости и вовсе растаяли.
Мотоциклисты уехали через час. Студенты расползлись по палаткам и, по-моему, мгновенно заснули. Я подошел к палатке, где спали дежурные и забросил внутрь, как бомбу с часовым механизмом, будильник, заведенный на шесть часов.
Светало. Спать уже не хотелось.
Я посмотрел на тлеющие угли костра, потом достал из палатки свитер и куртку и направился к реке.
В небе мерцала Венера, а на залитом туманом лугу неуемно кричали два коростеля.
Я смотрел на кажущийся в утренних сумерках черным и неприступным, как Гималаи, Сорочий Камень. У самого берега в идеально спокойной воде плескалась невидимая плотва. Из кустов коротко и аппетитно всхрапнул соловей, потом оттуда же запела болотная камышевка, эхо ее голоса отразилось от Сорочьего Камня и пришло оттуда не одно, а с первым лягушачьим криком.
Я прошелся по долине с полкилометра — до огородов Гены. Там, еле видимые в тумане, стояли два оленя и что-то ели. Я постоял, посмотрел на их размытые прекрасные силуэты, повернул обратно, через десять минут добрался до палатки, залез в спальник и заснул.
Но разоспаться мне не дали.
Сначала прямо над ухом ударил первый зяблик. Потом зазвонил будильник в палатке дежурных.
В моей палатке было прибавление. Ночью у поселившейся под полотняным потолком паучихи из кокона вывелось с полсотни крохотных паучат. Они смирно сидели плотной кучкой. Я, пошевелился и паучата с испугу начали на невидимых паутинках спускаться вниз, а потом каждый замер и повис на своей стропе на той высоте, на которой он считал нужной. Получился объемный негатив звездного неба.
— Владимир Григорьевич, — раздался негромкий Лизин голос прямо у меня над головой, и на меня обрушился паучиный звездопад. — А у нас костер не загорается.
Я вздохнул и сказал в потолок:
— Сейчас вылезу.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПЛЮШЕВОГО МИШКИ
Когда я выезжаю на полевую практику со студентами, я первым делом объявляю им сухой закон. Нет, я не ханжа и хорошо помню свои отнюдь не сухие студенческие годы. Но, во-первых, это было давно, во-вторых, на стационарной базе в Никольских Выселках и, в-третьих, тогда я отвечал сам за себя (по крайней мере так мне казалось). А на выездной полевой практике, когда везешь группу из пятнадцати человек и головой отвечаешь за каждого, лучше все-таки — сухой закон.
При этом я твердо знаю, что он полностью никогда не выполняется. Студенты потихоньку посасывают в палатках или в лесу спиртное, но откровенно нетрезвых не бывает — мало кому улыбается быть отчисленным с практики и отрабатывать ее на следующий год.
Однако один раз в полмесяца этот запрет нарушается. Это происходит в последний день после зачета, на праздничном ужине, перед отбытием в Москву. Тогда легкое спиртное (конечно в умеренном количестве) дозволяется.
Вообще-то последние дни практики — рай для преподавателя. Студенты проводят самостоятельные работы, переписывают дневники, учат латинские названия птиц и прочих животных, а уже не нужный им педагог ничего не делает. Он вволю спит, столько же ест, если погода позволяет — загорает, купается и праздно наблюдает за работающими студентами. Последнее — особое эстетство.
«Настоящая Пицунда», — как однажды завистливо заметил один студент жарким полуднем бредя мимо меня, дремлющего после обеда в тени вяза. У студента же в руках была кипа полевых определителей и недописанный отчет по его самостоятельной работе, кажется, что-то о численности мышей, точно не помню, какую тему я ему тогда дал.
Студенты в такие дни обычно поднимаются рано (по крайней мере, должны это делать) — чтобы собрать материал и оформить отчет, а преподаватель может вообще не вставать. Но сегодня я проснулся в шесть, чтобы проконтролировать начало их научной деятельности и чтобы укрепить студентов в вере, что начальство всегда бдит.