Записки Планшетной крысы
Шрифт:
После очередных моих препирательств с этим новым директором учил он меня жизни:
— «Чижика съел» — значит, съел и не возникай. Говори, что съел, рыжий ты, что ли? Все едят, и начальники даже едят, обжираются, им же хорошо, что и ты тоже виноват, что под статью подходишь, что тебя подловили. Да говори им, что сожрал его, чёрт дери, да с потрохами, а пёрышками — то губёнки обтёр — и всё будет тип — топ. Свояком станешь, глядишь — и в дело возьмут, и пирога отвалят. Битый — то подороже небитого. Наматывай на ус хилосохию житухи, у нас ведь лучше каждому битым да виновным быть, деться — то куда? Так что вот, все должны своего «чижика» съесть, это в обязательстве. С чистоплюйством —
И, посмотрев на старые немецкие часы, висевшие над головой, перекрестившись, заключил:
— Смотри, цихроблата — то как быстро время жуёть, не поспей оглянуться, как очуришься…
Интерьер Ленинградского областного театра драмы и комедии (ныне — «Театр на Литейном»). 2013..
КУРОВОДЕЦ
Памяти народного артиста России Геннадия Ложкина
Чуден свет — дивны люди.
Дивны дела Твои, Господи!
Русская пословица
Интересно, есть ли где — нибудь в мировой канцелярии книга наподобие Книги рекордов Гиннеса, куда бы заносили сведения о типах, выпадающих из общепринятых норм и устоев человечества, причём украшающих эту самую жизнь необычайной добротой ко всем и даже к самым незначительным существам в живом свете — курам. Если есть такой гроссбух, то имя и фамилия куроводца Евгения Шамбраева заняли бы подобающее в ней место. Сослуживцем и свидетелем необычайных деяний этого дивного человека довелось мне стать в самом начале моей художнической жизни на подмостках малозаметного в Питере в ту пору Театра драмы и комедии.
В этот бывший манеж и конюшни графа Шереметева, перестроенные под театр, в начале шестидесятых годов пригласили меня оформить спектакль по пьесе- сказке Евгения Шварца «Царь Водокрут». В длинном коридоре закулисья в послерепетиционной толчее я увидел высокого, сутуловатого актёра с какой — то странной птичьей пластикой. Моё непроизвольное разглядывание глазами рисовального человека несколько смутило его. Улыбчатые серо — голубые глаза выражали ничем не прикрытую, незащищённую доброту. Улыбаться так мог только рождённый в счастье ребёнок.
В результате оказалось — в театре всё бывает, — что внимание моё остановилось на главном исполнителе моей сказки, самом Царе Водокруте. Работая над эскизами, я ближе познакомился с театром и артистами- героями, особенно с действительно выпадавшим из их среды и незнамо почему интересовавшим меня Царём-Шамбраевым. Этот удивительно обаятельный человек, с наивным актёрским юмором и потрясающим участием ко всем человеческим бедам, слыл в театре злостным вегетарианцем. Слово «вегетарианец» в те совдеповские времена было каким — то подозрительным, чем — то вроде сектантства. А он мясоедов, в особенности куроедов, причислял чуть ли не к каннибалам. И ежели видел, что кто — то ест курицу, то делал рукою шору на глаза и проходил мимо такого безобразия.
Будучи замечательным характерным артистом, Евгений Петрович был к тому же незаменимым шумовиком. Для
Булькающий голос Царя Водокрута запомнился мне на всю жизнь. Артист перевёл Евгения Шварца на подводный язык. Его лубочный Водокрут, несмотря на всяческие злодейства и бульканья, оставался добрым водяным дедом. Шамбраев — первый сюрреалистический актёр в моей практике; естественно, я к нему прилепился, стараясь узнать о нём всё, что возможно.
В те годы, впрочем, как и сейчас, жить на актёрскую зарплату, имея больную жену, было невозможно. Приходилось искать работу на стороне. Шамбраевский сторонний заработок грошей — совершенно неожиданный: он дрессировал кур. Можете себе представить?! Да, да, именно кур, и этим кормился. Готовил пернатых учёных для «гадательных людей» с питерских рынков и ярмарок. Его маленькие чёрные курочки — китайки вытаскивали из ящичков записки с гадательными текстами и пожеланиями — обязательно хорошими. Дрессировал курочек для цирковых аттракционов, в частности для цирка на сцене. Более того, он создал невидаль — театр кур, который мне посчастливилось увидеть у него дома.
Жил дядя Женя, естественно, на Васильевском острове, там, где в начале XIX века происходили события романтической сказки — новеллы «Чёрная курица» Антония Погорельского, правда, не на 1-й, а на углу 18-й линии и Большого проспекта. Он, типичный островитянин, и жена его, учительница актёрского ремесла, бывшая актриса Императорского Александрийского театра, обожали Васильевский. Она была старше его на тридцать лет, давно впала в детство и, прикованная к постели, существовала на этом свете только благодаря мужу. Квартира их о двух комнатах, во времена «военного коммунизма» отпиленная от ещё большей квартиры, обставлена была в прошлом добротной, но пришедшей от времени в упадок, шатающейся мебелью.
В «лазаретной» комнате на большой дубовой кровати обитала шамбраевская Гуля — лапа. Он уже несколько лет служил у неё доктором, санитаром, кормильцем, нянькой и нёс свой крест с радостным достоинством. Когда разные люди предлагали сдать её в дом престарелых актёров — он категорически отказывался:
— Нет, никуда я её не сдам, мне она совсем не в тягость.
Оставшись наедине с женой, обращался к ней с материнской нежностью:
— Как я могу отдать кому — то мою заиньку, нет, не отдам никому мою крошечку…
Он играл с ней, пел песенки из разных спектаклей, убаюкивал её, как малышку:
Баю, баю, баюшки, Баюшки, баю, Колотушек надаю, Колотушек двадцать пять, Будешь, лапа, крепко спать. A-а, а-а, а-а, а, Будешь, лапа, крепко спать.— Нет, смотрите — ка, она ещё не заснула! — И снова пел:
Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, Прямо в зайчика стреляет. Пиф — паф, ой — ёй — ёй, Умирает зайчик мой. A-а, а-а, а-а, а…