Записки прадеда
Шрифт:
— А, вы с сумкой, — сказал он, встречая молодого человека, — значит, по долгу службы?
Сергей Александрович был при исполнении, так сказать, своих служебных обязанностей, и у него хватило настолько такта, чтобы покончить сначала с ними.
— Нужные пакеты из действующей армии! — сухо проговорил он. — Велено сейчас же передать светлейшему.
— Светлейший сам отправляется в действующую армию, завтра в пять часов утра, — ответил Гирли. — Положите на стол вашу сумку. Но что с вами?
— Что со мной? — подхватил Орленев. — Скажите мне одно только: жила она в домике на Выборгской? И на нее это затеял тогда Зубов облаву?
Гирли смотрел на него удивленно. Он понял, про кого говорили ему, и ответил:
— Ну да, она жила в домике на Выборгской! Да что с вами-то?
«Так и есть!» — словно обрадовавшись, сказал себе Орленев.
— Со мной-то? — вдруг запальчиво заговорил он. — Со мной то, что я не позволю играть собой… не позволю!.. Я знаю, кто она…
И он в длинной ряде неудержимо лившихся у него необдуманных слов высказал все, что несвязно и глупо пришло ему в голову в конце дороги в Царское Село, после неприятностей, встреченных по пути и, главное, после зрелища ужасной расправы мужиков с конокрадом.
Гирли тихо слушал, давая ему выговориться, точно ждал, чтобы утих у Сергея Александровича задорный пыл расходившейся необдуманной молодой горячности.
Когда Орленев сказал все, что мог сказать, и когда упорное молчание Гирли укротило его наконец, он думал, что все уже кончено, что он теперь — погибший человек и пропащий. Да другим он и не мог считать себя после того, как его жизнь оказалась разбитой в самых лучших, в самых светлых мечтах его.
Наговорившись, он умолк и, закрыв лицо руками, остановился, как бы ожидая грома небесного, который разразит его, потому что дольше жить он не мог. Он так сильно желал в эту минуту катастрофы, что почти чувствовал ее приближение и не сомневался, что сейчас она постигнет его.
— Будь предан ближнему твоему, — раздался тихий голос Гирли, — это божественный закон, но ожидай только неблагодарность от людей за свою преданность им. Такова высшая мудрость. Но пусть душа твоя будет всегда готова предстать с отчетом пред судом Всевышнего, потому что ты не знаешь, когда придет смерть твоя. Однако бойся умереть не простив, потому что умерший и не простивший идет в вечность, вооруженный кинжалом, лезвие которого на рукояти, обращенной к нему самому… Не вы первый — не вы последний, — добавил Гирли вздохнув. — Откуда вы взяли то, что наболтали тут мне?
— Я не слеп и могу видеть!
— Нет, вы слепы; но никто не рождается мудрым, всякому человеку нужны уроки жизни. Неужели вы думаете, что между светлейшим и Идизой не может существовать иных отношений, кроме тех, о которых говорите вы?
— Какие ж эти отношения? Какие? Скажите! Иных даже выдумать нельзя, не только допустить существование их…
— А отношения чисто отеческие, близкие, как опекуна… Да разве ее самое-то вы забыли? Разве сама она, чистая и непорочная — посмотреть на нее довольно, чтобы убедиться в этом, — разве она похожа на то, что вы говорите?
Уже несколько минут тому назад, когда он видел спокойное лицо Гирли и когда он замолк, Орленев ощутил в душе предчувствие вины, он предчувствовал уже, что наделал глупостей. И теперь это предчувствие оправдывалось. Но разыгравшаяся в Сергее Александровиче ревность, доведшая его до сумасшедшего поступка, не уступала так сразу своего места благоразумию.
— Но зачем же опекуну скрывать имя опекаемой и скрывать ее самое? — проговорил он.
— Оттого, что, может быть, в этом имени для нее вся беда и опасность… Сказать вам, кто она, я должен, но боюсь даже здесь громко назвать ее… Поймите, что малейшая неосторожность, и ей может грозить участь княжны Таракановой… Поняли?
Вслед затем Гирли, близко подойдя к Орленеву, проговорил ему на ухо несколько слов шепотом.
Сергей Александрович стоял, как громом пораженный, но не тем, которого он ждал.
— Ах Боже мой, что я наделал! — вырвалось у него в отчаянии.
Гирли улыбаясь смотрел на него.
— Что вы наделали? Ничего! Вы наговорили мне много глупостей — и только… Обидных, непростительных глупостей…
— Я не знаю, что делать теперь!
— Быть счастливым по-прежнему.
— Послушайте, чем мне загладить мою вину пред вами?
— Предо мной я не считаю вас виновным. Вам нужно было пережить этот урок…
— Но я обидел вас.
— Помните, что я говорил вам про обиду? Нет ее, и я не хочу знать те условия, при которых люди обижаются. А теперь довольно, и не будем говорить об этом. Ну, рассказывайте, вы сегодня утром виделись во дворце?
— С кем?
— Конечно с Идизой. Ведь вы же сегодня — дежурный во дворце. Она должна была вызвать вас в сад, чтобы вы могли поговорить наедине… Так я ей сказал вчера… Я хотел сделать сегодня для вас неожиданность.
Так вот отчего Гирли вчера умолчал о том, где мы свидимся! — сообразил Орленев. — А я-то, вместо того чтобы попасть на дежурство, забыл обо всем!
И с новым приливом стыда и раскаяния Сергей Александрович должен был признаться в том, как провел сегодняшнее утро.
Гирли пришлось снова утешить его.
XIII
Смерть
1
Пакеты, привезенные Орленевым, Гирли отнес к светлейшему сам, и когда вышел от него, то сказал, что Потемкин велел Орленеву не уезжать, а остаться в Царском и ждать в дежурной, пока он не позовет его.
Все равно, если бы Сергей Александрович и вернулся в Петербург сегодня, ему поздно было бы ехать в Таврический дворец. Завтра же он чем свет может выехать из Царского, — потому что Потемкин уезжает в пять утра, — и прямо отправиться к Идизе.
Как ни мечтал Орленев, что авось ему удастся как-нибудь сегодня увидеть ее, но делать нечего: приходилось быть послушным и покориться, чтобы хоть этим искупить свою вину и опрометчивость.
Гирли сказал тоже, что едет сейчас в Петербург и что, может быть, раньше его, Орленева, увидит Идизу и расскажет ей, как не попал тот сегодня на дежурство, потеряв совершенно голову от счастья.