Записки психиатра
Шрифт:
Не страх, а глубокая жалость овладела мной. Подойдя к несчастному, я погладила его острое плечо. Под моей рукой мышцы напряглись, словно сопротивляясь. Это было так непонятно, что все другие чувства, кроме любопытства, исчезли. Я глядела на больного, как на загадку.
Принесли кружку с питьем и поставили перед больным. Два сильных санитара бережно повернули больного, приготовили к кормлению. Перед этим палатный врач в течение 10 минут уговаривал больного есть самостоятельно. Медицинская сестра поднесла ему питье — смесь подогретого молока, масла, сахара и сырых яиц. Давясь и сопротивляясь,
Мимо прошел высокий бледный юноша. Он остановился недалеко от меня и, к чему-то прислушиваясь, гневно погрозил пальцем.
В стороне, куда погрозил больной, никого не было. Я насторожилась, готовая каждую минуту убежать к товарищам. Но стало ясно, что больной занят собой, и мой страх исчез.
Мы продолжали обход. В конце коридора увидели плачущего, убитого горем старика.
— Что, дед, плачешь? — спросил участливо профессор.
— Все родные мои сгорели. Давеча похоронил жену и детушек.
— Но ведь сегодня утром к тебе приходили жена и сын, — напомнил профессор.
— Нет, не было их. Всех матушка-земля укрыла, — заплакал старик, утирая слезы рукавами халата.
Мы увидели больного, считавшего себя философом. Небрежно перебросив через плечо, словно греческую тогу, свой халат, он шагал по коридору медленно, с гордой осанкой, видимо, глубокомысленно о чем-то размышляя.
Профессор показывал все новых больных.
Наша группа направилась в отделение «для спокойных больных». То, что мы увидели здесь, показалось еще более удивительным. Мы вошли в просторный чистый коридор. Паркет отсвечивал зеркальным блеском. На окнах висели красивые шторы, на стенах — картины в золоченых рамах. В огромном светлоголубом зале была уютно расставлена мебель, столы покрыты вышитыми скатертями, в углах стояли пальмы. Все это вместе с обильным солнечным светом, лившимся в широкие окна, создавало ощущение покоя. Одни больные читали книги, другие беседовали или занимались ручным трудом.
У стены на диване сидел широкоплечий красивый мужчина. Тонкие, с изгибом губы, ровный нос, высокий гладкий лоб, светлые шелковистые волосы и серые глаза, — все выражало полный душевный покой и что-то еще, чему я не находила названия.
При моем появлении больной вежливо встал и сел только тогда, когда я отошла. Так ведут себя воспитанные мужчины в присутствии женщин.
«Совсем нормальный человек!» — подумала я. — «Как он попал в сумасшедший дом? Как мало он похож на того юношу, который грозил в пространство».
Мне хотелось спросить этого человека, не произошло ли здесь врачебной ошибки?
Обход с профессором продолжался.
Я стала присматриваться к врачу отделения. В моем представлении психиатры были людьми необыкновенными. А врач оказался простой скромной женщиной. Она терпеливо выслушивала каждого больного и мягким, уверенным тоном давала советы. Я заметила, как после беседы с ней встревоженные больные выглядели более спокойными, капризные — послушными. Видимо, эта женщина воплощала в себе врача, начальника, мать и друга. На всю жизнь запечатлелись у меня в памяти ее большие темные глаза.
Я знаю одну семью, в которой психически заболел сын. Родители приглашали врачей всех специальностей, только не психиатра. Терапевт прослушал отличные тоны сердца их сына и объявил, что больной здоров. Невропатолог проверил живые, здоровые рефлексы и не нашел болезни. А психиатра не звали, боясь «напугать» больного. Когда же необходимость заставила пригласить психиатра, родные скрыли это от больного, выдумав для его «спокойствия» какую-то ложь.
Какое вредное для больного предубеждение против врачей-психиатров, выполняющих большую гуманную задачу — возвращение человека к здоровой, полноценной жизни!
Пока я присматривалась ко всему окружающему, ко мне подошел какой-то больной и, извинившись, отозвал в сторону. У него было обыкновенное, с мелкими чертами, лицо, ясный, как у ребенка, взгляд. Шепотом, с большими предосторожностями больной сообщил мне, что он изобретатель-физик, а в «сумасшедший дом» попал по недоразумению, стараниями злых людей. При этом сунул мне в руку письмо и попросил опустить в почтовый ящик.
— Вы должны понять, — добавил он, — что в некоторых случаях бывает трудно доказать свою правоту. Вы молоды (он снисходительно посмотрел на меня). Однако если прочитаете философские повести Вольтера, то поймете мое положение и превратности судьбы. Если читали, то, наверное, помните эпизод с пропавшей королевской собачкой и лошадью. Задиг по следу определил, что лошадь хромая и пришел к правильному выводу. Однако за свою наблюдательность и откровенность пострадал.
— Да, помню, — сказала я, намереваясь поговорить с интересным больным, но мои спутники потянули меня за собой.
Больной признательно, украдкой, пожал мне руку и, отойдя в сторону, смущенно улыбнулся.
Меня охватило возмущение, — как можно здорового человека заключить в психиатрическую больницу?
Неожиданной по своей новизне трудный день кончился. Мы уже шли к выходу, когда перед нами очутился красивый сероглазый мужчина, которого я видела раньше. На вид ему было лет сорок пять.
— Кто это? Тоже больной? — спросили студенты.
— Да, архитектор, наш старый знакомый, Иван Иванович, — сказал профессор.
Больной встал и пошел к нам нетвердыми шагами. Теперь его лицо казалось маскообразным. Беспечная улыбка, глаза, излучающие необъяснимое в этой обстановке благодушие, производили странное впечатление.
— Здравствуйте, Иван Иванович, — поздоровался с ним профессор.
— Здрсте, — ответил больной.
— Как живете, Иван Иванович?
— Блгодрю вас, — расплываясь в улыбке, ответил тот.
— Расскажите-ка, Иван Иванович, студентам, какой у вас характер.
— Первый сорт!
— Вы богаты?
— Да, очень! У меня денег миллионы. На днях я по своему проекту буду строить себе виллу из розового мрамора.
Больной улыбался, он был полон радостных надежд.
— И вы не огорчены, что в разлуке с семьей, не работаете, больны?
— Я совершенно здоров! — беззаботно воскликнул больной и, закатав рукав серого больничного халата, продемонстрировал дряблые мышцы полной руки.