Записки пьяного Горностая

Жужжали мотоциклы, и пердели девицы на тротуарах. Охуевший гражданин в очках сидел на балконе и кидался в прохожих свежими огурцами; лоточница с толстыми ляжками, торговавшая напротив хуевыми книгами, показывала очкарику мощные кулаки. Умеренная молодежь шаталась по городу и целовала столбы, на вершинах которых визжали от сексуальных сновидений серые белки.

Высокий господин неприятной наружности зашел в пивную и попросил тухлой рыбы.

— А пиво пить не будете? — спросил официант, пританцовывая,

— Пиво не пью! — отрезал господин, которого мы впредь будем называть Эстетом.

Получив свою рыбу, Эстет принялся отделять от нее косточки и кидаться ими в сидевшую неподалеку шкуру. Радуясь вниманию Эстета, шкура плевалась в него из трубки сухими горошинами. Покончив с косточками, Эстет сожрал рыбу вместе с заплесневелой кожурой и поинтересовался у официанта, где можно поссать. Официант указал дорогу и неприлично заржал. Шкура заржала тоже.

Поссав, Эстет покинул пивную и направился в городскую тюрьму, где сидел по пустяковому делу, а по совместительству служил надзирателем.

— Ну-с, — сказал директор тюрьмы, — сидеть изволите сегодня или надзирать?

Эстет предпочел сидеть, прошел в свою камеру, снял с полки сразу оба томика речей Черчилля и лег на тахту. Он знал, что все в этих речах пиздеж, но не мог придумать себе другого занятия, помимо чтения. Однако, полежав и почитав, вдруг придумал.

— Эй, надзиратель! — заорал Эстет. — Научи-ка меня играть в покер.

Надзиратель не замедлил объявиться и принес с собой пьяную крысу и крапленую колоду карт.

— А почему карты крапленые? — спросил Эстет.

— А чтобы тебя наебать, — объяснил надзиратель. — Мы ведь на пиво играть будем?

— Я пиво не пью, — сказал Эстет.

— А зачем же ты заметил, что колода крапленая? — удивился надзиратель.

— Не знаю, — ответил Эстет; ему вдруг расхотелось играть. Он прогнал надзирателя, лег на тахту, повернулся к стенке и умер.

На другой день газеты сообщили:

«В городской тюрьме в возрасте 40 лет скончался Эстет. Врачи констатировали хроническую недостачу пива во всем организме».

Степангорецкий решил покончить с собой.

Выждав момент, когда жена ушла из дому, он приступил к осуществлению своего плана: взял моток тесьмы, отрезал от него метра два, сделал петлю на одном конце, а другой крепко привязал к решетке отопительной системы, располагавшейся в потолке над письменным столом, на котором он, естественно, и стоял, привязывая тесьму к решетке. Подготовившись таким образом, он просунул шею в петлю, неумело помолился и спрыгнул.

Решетка со слабым треском отвалилась, и Степангорецкий полетел вниз больно ударившись жопой об пол, а попутно и затылком об письменный стол.

— Еб твою мать! — сказал Степангорецкий, потирая ушибленный затылок и рассматривая изуродованный потолок. — Еб твою мать!.. Но хуй с ним.

Он порылся в среднем ящике письменного стола и нашел там скальпель. Внимательно осмотрев свое пухлое белое предплечье, Степангорецкий нерешительно надрезал его скальпелем. Никакого эффекта! «Надо бы порешительнее!» — подумал Степангорецкий и, слегка поднапрягшись, наконец, всерьез порезался. Кровь потекла на белоснежный ковер, но и только. «Надо бы гораздо решительнее,» — подумал Степангорецкий, но тут же понял, что для этого он слабоват.

Найдя утешение в известной аксиоме, что на самоубийство способны лишь слабые люди, Степангорецкий вышел в гостиную. Там на тумбочке стоял телевизор, и, разбежавшись от противоположной стены, Степангорецкий отчаянно врезался лбом в экран. Телевизор покачнулся и припал к стене, а тумбочку, наоборот, повалил на Степангорецкого и больно ушиб ему коленки. Вся конструкция рухнула на ковер; Степангорецкий упал тоже.

— Еб твою мать! — сказал он и, в отчаянии, боднул телевизор. Телевизор перевалился на другой бок.

Пораскинув мозгами, Степангорецкий взял отвертку, разобрал розетку и, намочив руки, — он знал, что вода хорошо проводит электрический ток — принялся ковыряться в проводках. Ковырялся он долго, прежде чем, наконец, его слегка ебнуло током, а заодно вылетели пробки, и в доме погас свет.

— Еб твою мать! — снова сказал Степангорецкий и, почесав затылок, осененный новой идеей устремился на кухню.

Степангорецкий открыл холодильник и с трудом нашел в темноте огромную бутылку водки; он решил принять из нее смертельную дозу.

Степангорецкий залпом выпил первый стакан, затем второй… После четвертого он почувствовал себя плохо и заблевал всю квартиру.

А потом пришла жена, и такое началось!..

Осенью Танцуев обнимал себя за плечи и кружил сольные вальсы долго-предолго, пока не выходил, наконец, из состояния полного опиздинения.

Наступала зима, и Танцуев высовывал хуй из окна, гордо демонстрируя его одиноким прохожим; а когда хуй превращался в длинную толстую сосульку, Танцуев использовал его вместо алмаза и вырезал из оконного стекла фигурки, и дарил их Снегурочке к Рождеству. Снегурочка любила фигурки Танцуева, а Танцуев любил саму Снегурочку и каждую зиму предлагал ей руку и сердце, а Снегурочка говорила, что подумает, но ответить не успевала, поскольку каждый раз таяла с приходом весны.

Весной Танцуев находил размороженные огрызки древних мамонтов и радовался, спуская их с гор, словно кораблики, по волнам бегущих ручьев, а затем, ликуя, шлепая босыми ногами по пепелищам весенних костров, сам сбегал в долину, навстречу уходящему откуда-то лету, радуясь его прохладе и невъебенности.

Летом Танцуев ловил слоников. Он находил их повсюду: на проводах и в мороженом, в пене шампанского и на горьких листьях смородины. Танцуев сажал слоников в банку и охуевал вместе с ними. А к концу лета еще и опиздиневал.