Записки рецидивиста
Шрифт:
Видимо, меня били и топтали ногами, когда я вырубился. С огромным трудом я поднялся с пола, сел на стул. Попросил старушку полить на руки. Умылся, снял с вешалки большое полотенце, утерся, и только успел сесть на стул, как дверь кабинета открылась. Вошли два майора, солдаты с автоматами и полковник Матюшин из управления тюрем. Я знал его не понаслышке, приходилось встречаться в зоне. Он был заместителем генерала Яхьяева. Полковник спросил:
— Идти можешь?
— Плохо, но смогу.
— Тогда пойдем, машина ждет.
Снова надели мне наручники и повели; в «воронке» привезли в управление, завели в кабинет. Невысокого роста генерал стал на меня кричать:
— Из-за вас, Пономарев, из зоны ушло еще девять человек. Где твой напарник?
— Не знаю. Мы сразу разбежались кто куда, — сказал я, а про себя подумал: «Молодец, Гена, раз до сих пор менты его не нашли. Надо им еще мозги попудрить, ложную наводку дать». — Гражданин начальник, он в Челябинск собирался, говорил, невеста у него там. А я на Кавказ подался, жил в Баку. Ничего противозаконного не делал. Даже женился, свадьбу сыграли. Жена моя, Лида Красильникова, на Четвертой Баилова живет, — рассказывал я то, что бессмысленно было скрывать и выглядеть круглым идиотом. — Хотел на работу устроиться в рыболовецкий флот, но ваши «волкодавы» не давали, постоянно на хвост садились. Вот и приходилось когти рвать. А ведь хотел на честный путь встать, работать.
— Ладно, Пономарев, хватит нам лапшу вешать, работать он хотел, прямо рвался. Мы еще посмотрим, что ты успел наработать, пока на свободе рыскал, — ухмыльнувшись, сказал генерал.
Глава 2
СНОВА ЗОНА, СНОВА «ДЫБА»
После беседы с генералом меня сунули в вагонзак, и я снова очутился в зоне Навои. До суда кинули в БУР. Примерно через месяц в БУР кидают и Генку Циркача. Он был весь в ранах, покусанный собаками. Так менты взять его не смогли, вот и затравили собаками. Раны на Генке кровоточили, гноились. Постоянно приходилось вызывать санчать, смазывать раны.
Потом над нами был суд. Он проходил прямо в зоновском клубе. Зеков набилось полный зал. Все болели за нашу с Генкой команду.
Судья была женщина. Меня она спросила:
— Обвиняемый Пономарев, вот здесь, по данным следователя, вы были в Крыму. Как и на что вы там жили?
Я подумал, решил валять дурака и ответил:
— Понимаете, без документов меня на работу никуда не принимали. Приходилось жить за счет женщин легкого поведения.
— А на Кавказе как вы жили?
— Тоже за счет женщин легкого поведения.
Судья встала, злобно посмотрела на меня, сказала:
— Подсудимый Пономарев, как вам не стыдно. Вы что, хотите сказать, что у нас в стране все женщины легкого поведения?
— Гражданин судья, мне действительно было очень стыдно объедать несчастных женщин, таким тяжелым трудом зарабатывающих себе на жизнь. От стыда я и сейчас готов провалиться сквозь землю. Есть, конечно, исключения среди женщин. Вот смотрю я на вас и вижу: вы лично женщина хорошая и самостоятельная. Поэтому сказанное мной о женщинах к вам никакого отношения не имеет. И я даже горжусь тем, что меня судит такая хорошая женщина, а не какая-нибудь потаскуха. Жалею, что не встретил вас на свободе. Да, такая женщина могла бы стать радостью и украшением любого нашего зека. Правильно, ребята, я говорю? — сказал я, апеллируя к уголовникам.
Зал загудел, как растревоженный улей, раздались истеричные взрывы смеха «плановых» ребят, возгласы: «Правильно, правильно, Дим Димыч! Нам бы такую бабу на барак».
Судья, возмущенная таким надсмехательством, закричала срывающимся голосом:
— Пономарев! Прекратите немедленно! — ударила кулаком по столу и плюхнулась на стул.
И только когда женщина немного успокоилась и зал притих, начала задавать вопросы Генке. На вопрос о причине побега Циркач выдвинул такую версию:
— Бабушку жалко стало. Старая, больная, присмотреть за ней совсем некому было. Вот и побежал, у нее и жил.
В общем, «отломили» нам по три года в довесок к оставшимся срокам. На другой день из БУРа нас привели в зону, кинули в свой отряд и погнали на работу. Все началось сначала, все вернулось на круги своя.
Год я переписывался с Лидой. Она и фотографию свою прислала. А однажды письмо от ее сестры получил. Пишет, что Лида встречается с одним шофером-армянином, на автобусе работает, и хотят пожениться. А мне она просто мозги крутит.
Прочитал это письмо, и мне сначала не по себе стало. Но приняв вовнутрь «фуфырь» «Тройного» и поразмыслив немного, я написал Лиде: «Больше не пиши. Выходи замуж и живи спокойно. Обиды на тебя не держу. Мешать никогда не буду, даже если выйду на свободу». И все, на этом наша переписка закончилась.
По-прежнему я ходил на работу, только нас с Генкой, как побегушников, теперь постоянно проверяли на рабочем месте. Грудь долго болела, а иногда я харкал кровью.
Местные ташкентские ребята спрашивали:
— Кто это, Дим Димыч, так тебя отделал?
— «Волкодавы» в кабинете у Топоркова.
— О, мы его знаем отлично. До него Богданчик был, так того убили. А у Топоркова привычка такая была, сам он боксер. Наловят менты за ночь полный отстойник, а утром Топорков проводит воспитательную работу. Подходит к первому задержанному, говорит:
— Подымайся!
Человек поднимается с нар, стоит перед ним.
— Когда ты перестанешь попадаться мне на глаза?
— Да я, начальник, первый раз попал.
В это время Топорков бьет того под дых. Человек падает. Когда очухается, Топорков говорит:
— А ну, марш отсюда!
И так, пока всех задержанных не пропустит через кулак, но всех отпустит. Это у Топоркова называлось — конференцией.
Постепенно легкие у меня зажили, и через четыре месяца я уже чувствовал себя отлично.
В зону пришел новый этап, а с ним один крымский татарин Бахтияр. Окружил себя своими, создал блок и все ко мне присматривался Он оказался родственником Курбана, которому в «зарубе» (драке) я развалил «складником» пасть до самого уха, за что отсидел шесть месяцев БУРа в Бухаре. Я готовился ко всяким неожиданностям.