Записки рецидивиста
Шрифт:
— Были у меня, Дим Димыч, мама и сестренка младшая Ирочка. Теперь никого, почитай, нет. Служил я на Черном море в морской пехоте, мама работала, Иришка в техникуме училась. Все было хорошо, как у людей. Последние два месяца перед демобилизацией я не получил из дома ни одного письма, хотя до этого приходили раз-два в месяц. Меня это как-то насторожило. В чем дело, почему? Но я еще близко не догадывался, что случилось. Может, думал, мама приболела и не хотят меня расстраивать перед дембелем. И вот приезжаю в родной город, почти бегу домой, звоню — бесполезно, никто не открывает. Я к соседу дяде Мише, инвалиду. Он почти всегда дома, мы раньше у него иногда ключ оставляли от квартиры, помогали ему, как могли: продукты покупали, мама стирала ему, убирала перед праздниками. Дядя-то Миша и поведал мне эту страшную историю. В нашем районе два года банда насильников бесчинствовала, шесть человек их было, молодых лоботрясов под предводительством Коржика. Я до армии знал этих ублюдков, но никогда с ними не дружил. И рожи у всех как на подбор были дебильные, прыщавые. А может, Бог таким образом нечисть метит. Троим по восемнадцать лет было, двоим по семнадцать и одному шестнадцать. Двое только в ПТУ учились, остальные не учились нигде и не работали. Развлекались в основном, благо родители у всех богатые: торгаши, спекулянты и жулье сплошное. А чем эти подонки развлекались, так напьются, девчонок в парке ловят и насилуют. И им хоть бы что. Родители пострадавших девчонок заявляли не раз в милицию. Бесполезно. Откупались. Так мало того, родственники этих подонков начинали запугивать девчонок и их родителей. Некоторые не выдерживали, забирали свои исковые заявления. А беспредел вспыхивал с новой силой. Перед Пасхой эта банда поймала вечером Иришку, — шла с тренировки, гимнастикой занималась. Затащили в кусты и издевались, как хотели. Никакие мольбы, никакие просьбы на этих извергов не действовали. А потом взяли и повесили ее на дереве, чтобы не заложила их. Когда мать узнала, то парализовало ее, и язык отнялся. В больнице третий месяц лежит.
Сделав паузу, выкурив сигарету, Юра продолжал:
— После этого рассказа дяди Миши я три дня пил у него, не мог даже через порог родной хаты переступить, так все меня потрясло. Сходили с дядей Мишей на кладбище к Иришке. Мы ведь без отца жили, так я ей и за брата и за отца был, на моих руках, считай, выросла. И на ж тебе. Здесь же на могилке я и клятву Иришке дал, что она будет отомщена, и ни один мерзавец не уйдет от кары моей и Бога. Как сказал, так и сделал. Сначала, правда, обошел нескольких девчонок, ранее пострадавших от банды. Поспрашивал их самих и их родителей. И везде были слезы, когда рассказывали, сколько горя, издевательств и угроз натерпелись от банды и их родственников. Потом по вечерам и ночью я стал выслеживать банду, ловить мерзавцев по одному, когда они расползались после своих гульбищ, и убивать. А этому ремеслу, слава Богу, меня в армии добросовестно учили. Сделаю сзади захват на хомут и душу. Головы мразям отрезал, такая злость на них во мне кипела, и относил ночью на кладбище, ставил на могилку в ногах у Иришки, чтобы видела головы палачей у своих ног. Четверым я успел отрезать головы, Коржик вторым был. А двое успели сквозонуть, уехать из города, уж больно сильный переполох в городе начался, только и говорили о бошках отрезанных и сваленных на кладбище у одной могилы. Сашка Карлик и Гурам Окоп поняли, кто и за что мстит их банде, вот и сорвались. Да и четвертый, Гришка Брэнд, никуда по вечерам и днем из дому не стал вылазить. Пришлось его днем на хате долбануть. Когда позвонил ему в квартиру, он из-за двери спрашивает: «Кто тут?» Отвечаю тонким голосом: «Я». «Кто я?» Говорю: «Смерть твоя». Пришлось выбить дверь, так он мерзавец успел выпрыгнуть с третьего этажа, но далеко не ушел. Со сломанной ногой далеко ли уйдешь? Достал его, затащил в какой-то подъезд, как он ни орал и ни сопротивлялся, и отрезал ему голову. Кинул ее в сумку и оторвался. Дома я не жил, вся милиция была поднята на ноги, на меня устроили настоящую облаву.
В лесу прятался, как волк, и на кладбище по ночам. Воинскую часть подключили, с автоматами лес прочесывали.
Взяли все-таки, против армии не попрешь. Был суд, рассказал все как есть, мне нечего было скрывать, я бился за правое дело, вершил возмездие палачам. Да и народ был на моей стороне. Когда зачитали приговор — двенадцать лет, три года тюремного режима, так люди кричали: «Свободу, свободу!» Я даже в последнем слове на суде сказал: «Ни о чем не жалею. Об одном только жалею — два мерзавца гуляют на свободе, а сестренка в могилке лежит. Но мой карающий меч и их достанет, я не век в тюрьме собираюсь сидеть».
После этого рассказа Юрки я сказал ему:
— Ты правильно, парень, поступил. На твоем месте я бы сделал то же самое. А поэтому ты есть Робин Гуд, боец за справедливость. Так теперь я буду тебя звать.
— А еще, Дим Димыч, я вот о чем думаю: хочу побег совершить да закончить начатое дело. Должен же я свою клятву перед сестрой выполнить? А там будь что будет.
— Не спеши, парень. Сейчас это почти невозможно. Кончится «крытая», и, если попадем в одну зону, я «уйду на траву» и тебя с собой возьму. Я тоже об этом думаю, сам по максимальному сроку канаю, и за плечами у меня уже без малого пятнадцать лет «кичманов». Что же мне теперь, всю жизнь сидеть?
В нашей камере сидел цыган по фамилии Паркин, мужик вздорный и болтливый, мелет языком что надо и не надо. А в соседней камере сидел Толик, по кличке Душанбе. Зашел как-то в камере разговор про этого Толика, а Цыган говорит:
— Да что ваш Толик? Он никто. Выламывается только да «ерша гонит».
На самом деле Толик был, как у нас в преступном мире говорят, в калашном ряду парень хороший, уркач, одним словом, «блатняк» (человек из уголовной среды).
Я послушал Цыгана и сказал:
— Харе (хватит), Цыган, прекрати болтать, что не надо, «кочумай» (молчи). А свои мнения оставь при себе и не забывай, что ты в «ломбарде» (тюрьме) и с тебя могут спросить за твои слова, и крепко. Так что сиди и «кочумай».
На другой день мы вышли на работу, старички позвали меня на чай. Мы сидели в цехе и разговаривали, когда прибежал Барбули, крикнул:
— Дим Димыч, Цыгана кокнули!
Я выскочил во дворик, смотрю: Цыган сидит с пробитой головой. Его Погос ударил молотком. Цыган был еще живой. Я надел на него чепчик, поднял с земли и повел к калитке, где стоит надзиратель. Тот нажал кнопку, дверь открылась. Цыган сделал пару шагов за калитку и рухнул замертво. Прибежали надзиратели, Погоса увели, а нас сняли с работы.
Вечером в камеру пришел Жабин, сказал:
— Все, на работу ходить не будете. Никак не можете вести себя по-человечески.
И поканали наши дни опять под замком. Как-то зимой Жабин изловил меня на «решке», я «грев» принимал, выписал пятнадцать суток карцера.
На третьи сутки за мной в камеру пришел надзиратель, свернул постель, вынес в коридор, я махнул ребятам на прощанье рукой и пошел в карцер. На фронтоне изоляторов этот надзиратель передал меня другому надзирателю. В тюрьме в подвале было три фронтона. Помимо фронтона изоляторов, еще фронтон смертников, кто ждет утверждения приговора, и фронтон «крытников», это кто на тюремном режиме.
На другой день ко мне в «трюм» кинули парня-татарина лет двадцати. Он получил год тюремного режима за отказ в лагере от работы. Карцер был не приведи Господи, могила раем покажется. Дунешь — пар идет, а в углах и на потолке иней лежит. Парень просидел в камере на корточках часа четыре. Когда я глянул на него, он весь был синий-пресиний. Я понял, парень до утра не дотянет, окочурится. Стал я бить в дверь, пришел надзиратель.
— Начальник, вызывай любое начальство, Жабина вызывай, — сказал я.
Пришли Жабин и корпусной, открыли дверь. Я им говорю:
— Начальник, пожалей пацана. Посмотри, он весь синий, до утра будет готовый. Я-то уже привык, а его хоть заберите отсюда.
Парня увели, я остался один. Сверху постучали:
— Кто в трюме?
— «Крытник» Дим Димыч, — ответил я.
— Между стеной и угольником сетки есть маленькое пространство. Мы тебе сейчас пошлем от веника длинную соломинку с проволочкой на конце, будешь «коня» принимать.
Ребята тоненькими ломтиками нарезали колбасу и сало, привязали их каждый в отдельности на веревочку и опустили. Я из камеры принимаю «коня». Выполнять эту работу неимоверно тяжело, работать восемь часов кайлом — детская забава в сравнении с ней. Приходится высоко залазить на лежак-таганку, который пристегнут к стене, и упираться в него одной ногой. Другую ногу я ставлю на вертикальную стену. Одной рукой подтягиваюсь за решетку, которая почти под потолком, а другой ловлю соломинкой и подтягиваю на себя «коня». Пока его поймаешь и затащишь в камеру, весь мокрый как мышь. Хотя в камере температура около нуля градусов, а то и ниже.