Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974
Шрифт:
Глава CVI
ОПАСНАЯ ИГРА
Я перевел дух и сел. Дона Пласида оглашала гостиную сетованиями и причитаниями. Я слушал их молча, думая про себя: не лучше ли было мне закрыть Виржилию в спальне, а самому встретить Лобо Невеса в гостиной? Подумав, решил, что так, пожалуй, было бы хуже. Своим присутствием я подтвердил бы его подозрения и поднес бы огонь к пороховой бочке — тогда уж кровавого поединка не миновать… Нет, все вышло как нельзя лучше. Но что же дальше? Что будет с ней, когда они придут домой? Вдруг он и вправду убьет ее? Ударит? Запрет? Выгонит? Эти вопросы будоражили мой мозг, подобно тем черным точкам и запятым, что начинают мельтешить перед глазами, когда они болят или утомлены. Вопросы то возникали, то исчезали в
Вдруг передо мной возникла темная фигура; дона Пласида, закутанная в мантилью, вышла из своей комнаты. Она надумала отправиться к Виржилии, чтобы узнать, что там делается. Я счел это неосмотрительным: ее визит лишь усилил бы подозрение Лобо Невеса, — ведь они только что виделись.
— Не беспокойтесь, — ответила она. — Я буду осторожна. Если он дома, я туда не войду.
Она ушла. А я продолжал пережевывать случившееся и теряться в догадках относительно возможных последствий. Наконец мне пришла в голову мысль, что я веду опасную игру, и я спросил сам себя, не пора ли проститься с этим домом. Меня вдруг охватила тоска по семейному очагу, мне захотелось направить свою жизнь в другое русло. Почему бы нет? В моем сердце еще таятся неоткрытые сокровища, и почему для меня должна быть заказана чистая, целомудренная, строгая любовь? В самом деле, любовные приключения всего лишь глубокий и головокружительно быстрый ручей в потоке жизни, — иначе говоря, ее фрагмент; я сыт уже этим по горло и не хочу больше терзать свою совесть. Начав думать об этом, я дал волю воображению и увидел себя в лоне семьи, рядом с любимой женой и ребенком, спящим на руках у няни. Мы все сидим в тенистом зеленом саду, и сквозь ветви деревьев виднеется голубое-голубое небо…
Глава CVII
ЗАПИСКА
«Пока все обошлось, но он что-то подозревает: вид у него сердитый, и он все время молчит. Даже сынишке улыбнулся один-единственный раз, а то все смотрит на него и хмурится. Со мной ни плох, ни хорош. Не знаю, что будет дальше, дай бог, чтоб скорее все кончилось. А пока будь осторожен, прошу тебя, будь осторожен».
Глава CVIII
НЕПОНЯТАЯ
Вот вам драма, вот вам почти шекспировская трагедия. Этот помятый клочок бумаги с наспех нацарапанными на нем строчками — интереснейший психологический документ, однако я не стану подвергать его анализу ни в этой главе, ни в последующей и, быть может, ни в какой другой из оставшихся глав моей книги. Зачем я буду лишать тебя, читатель, удовольствия самому подметить хладнокровие и рассудительность этих торопливых строчек и угадать за ними смятение другой души, с трудом подавляемую в ней ярость и отчаяние, которое не знает, на что ему решиться, ибо выбирать не из чего: или позор, или кровь, или слезы.
Что же касается меня, то если я скажу вам, что в тот день я трижды или четырежды перечитал эту записку, можете мне верить: так оно и было; и если я скажу, что я перечел ее и на другой день до и после завтрака, вы и тут можете не сомневаться: все это чистая правда. Но если я заговорю об испытанном мною при этом потрясении, не спешите со мной соглашаться и требуйте доказательств. Ни в то время, ни лаже теперь я не сумел бы распознать до конца свои тогдашние чувства. Страх не страх, жалость не жалость, самодовольство не самодовольство… Не знаю. И даже любовь моя была какой-то безлюбой, в ней больше не было страсти. И все это, вместе взятое, образовывало достаточно сложную и расплывчатую комбинацию, нечто такое, что вряд ли можно понять. Я вот не понял. И будем считать, что я ничего не говорил.
Глава СIХ
ФИЛОСОФ
Известно, что я перечитывал письмо до и после завтрака, — следовательно, известно, что я завтракал; осталось лишь добавить, что завтрак мой в то утро был непривычно скромен и состоял из яйца, ломтя хлеба и чашки чаю. Как видите, память моя сохранила малейшие подробности этого завтрака и он избежал участи куда более важных вещей, опущенных мною выше. Казалось бы, в то утро все мои мысли должны были сосредоточиться
— Вот, к примеру, святой Иоанн; жил в пустыне, питался акридами вместо того, чтобы мирно толстеть при дворе, заставляя худеть фарисеев.
Бог мне простит, если я опущу здесь историю Кинкаса Борбы, выслушанную мной со всеми подробностями в тот печальный день, историю длинную, запутанную, но любопытную. А не пересказывая истории его жизни, излишне описывать и его самого, хотя нужно заметить, что по виду он сильно отличался от того
Кинкаса Борбы, с которым я когда-то встретился на бульваре. Но я умолкаю; скажу только, что если бы люди разнились между собой не чертами лица, а платьем, я ни за что не признал бы в этом человеке Кинкаса Борбу, приняв его скорее за верховного судью без мантии, за генерала в штатском или, по крайней мере, за преуспевающего дельца. Я отметил и отлично сшитый сюртук, и белоснежную рубашку, и сверкающие ботинки. Даже голос его, такой сиплый в прошлую нашу встречу, казалось, вернул себе былую звонкость. Что же до его жестикуляции, то она, оставшись, как и прежде, весьма бурной, все же сделалась менее бестолковой и подчинилась какой-то системе. Я вовсе не хочу описывать Кинкаса Борбу, но если к сказанному добавить еще про золотой брелок, украшавший его грудь, и упомянуть о качестве кожи, из которой были сделаны его ботинки, то вот вам и начало описания, опущенного мною для краткости. Пусть всем будет известно, что ботинки были лакированные. И пусть все узнают, что Кинкас Борба получил добрую пару тысчонок в наследство от старого дядюшки из Барбасены.
Моя душа (позвольте мне здесь прибегнуть к детскому сравнению), моя душа оказалась в этом случае чем-то вроде мячика. Рассказ Кинкаса Борбы подбросил ее ударом ладони, и, едва она стала падать, записка Виржилии другим ударом снова подбросила ее, и она снова взлетела в воздух; затем стала опускаться, но происшествие на бульваре подбросило ее новым ударом, столь же сильным и энергичным. Боюсь, что я не создан для подобной игры. Эти подбрасывания лишали меня душевного равновесия. Мне хотелось свалить Кинкаса Борбу, Лобо Невеса и записку Виржилии в какую-нибудь одну философскую систему, а затем послать все это к… Аристотелю.
Однако беседа с Кинкасом Борбой принесла мне несомненную пользу. Особенно восхитила меня тонкая наблюдательность, с которой он анализировал зарождение и развитие порока в человеческой душе: невидимые сражения и постепенные капитуляции, наконец, привычка к пороку.
— Вот возьми, к примеру, меня, — рассуждал Кинкас, — всю первую ночь, которую я провел на ступенях церкви святого Франсиска, я проспал как убитый, словно на пуховике. А почему? А потому, что я последовательно скатывался от соломенного тюфяка до деревянной скамейки, от собственной комнаты до ночевок в полицейском участке, а потом на улице…
В заключение он намеревался изложить мне суть своей философской системы, но я попросил его отложить это на другой раз. Сейчас я очень занят и, к сожалению, вынужден прервать нашу беседу, пусть он как-нибудь навестит меня: я всегда дома. Кинкас Борба заговорщицки улыбнулся, — возможно, и до него дошли слухи о моей связи, — но ничего не сказал. Уже стоя на пороге, он обратился ко мне с чем-то вроде напутствия:
— Я верю, что ты придешь к гуманитизму; ведь только в нем дух твой найдет себе прибежище — в этом вечном море, куда я погрузился, дабы выловить там истину. Греки искали ее на дне колодца. Какое жалкое заблуждение! На дне колодца! Именно поэтому они ее и не нашли. И сами греки, и грекофобы, и грекофилы склонялись над колодцем, силясь разглядеть истину, которой там нет и не было. А сколько веревок и ведер было понапрасну упущено в этот колодец! Самые дерзкие даже спускались на дно и нашли там… жабу. А я отправился прямехонько к морю. И я верю, что ты тоже к нему придешь.