Записки сантехника о кино

Пучков Дмитрий Юрьевич

— Я читал, камрад.

— Вот если бы у них знаковым героем был поэт, воспламеняющий глаголом сердца, — Джон Ленин/Пол Макаренко/Ринго Сталин/Джордж Хрущев — тады да.

— Он там был.

— И не надо упрощать с интеллигенцией. Стругацкие вкладывали в слово «Человек» (с большой буквы) гораздо больше, чем «книгочей». Арата Горбатый — далеко не интеллигент. Барон Пампа — вообще отжигает. И они Люди с большой буквы в этой книге. Т. е. люди,

которые сохраняют свою индивидуальность и не подчиняются жестокому и беспощадному нажимусверху. Сопротивление нажиму — это основной мотив многих произведений Стругацких. Потому что это была их жизнь. Сколько бы всякие ревизионисты ни визжали, что это выдумки, что «партия у нас добрая», но это было. Именно так себя эти люди чувствовали.

— Поделись, камрад, как это так получалось, что сотни миллионов никакого гнета на себе не чувствовали, Стругацкие — чувствовали? И что это за гнет такой чудесный был?

— У меня создается ощущение, что вся дискуссия по поводу «Трудно быть богом» — какой-то спин.

— Нет никакой дискуссии. Есть обмен мнениями.

— Не может быть так много людей, читавших книгу и ничего (ну вот совсем ничего) в ней не понявших.

— Поделись: что именно там понимать? Вот по твоим пассажам, к примеру, отлично видно, что ты в ней не понял ничего. Ни в самой книге, ни в написавших ее авторах.

— Причем не понявших строго одинаково. «Они, сцуки, предатели, за интелей! Бей интелей! От них все беды!»

— Ты эта — еще призови бить горбатых.

— Общество, в котором Румата живет, — оно любые точки роста подавляет. Изобрел водяную мельницу — на кол, и пр.

— Ты книгу-то читал, камрад?

— Вполне, кстати, в русле ортодоксальной советской школьной программы, которая средневековье подавала именно как борьбу умов, которые делали именно технические изобретения, с быдлом.

— Я такого, извини, не помню. Другое дело, что сказанное тобой весьма характерно для высокообразованных граждан, один из которых специально образован именно в данной отрасли.

— Именно так, а не в русле «Румата — диссидент-свободолюб-шестидесятник, а лавочники — лживое изображение советских людей, ударно работающих на благо Родины».

— Нет, там все проще. Румата — он советский интеллигент (не путать с другими) и даже, наверно, немножечко еврей. А лавочники — это народ, который этот Румата ненавидит всеми фибрами души. Правда, среди него есть отдельные представительницы, в которых он не брезгует засунуть хер. Но общей картины это не меняет, нет.

— И еще Румата — поклонник строго научных методов управления обществом, как и полагается интеллигенту.

— Читай — полный дол…б в своей собственной профессии. Т. е. малограмотный автор вкладывает в героя свои собственные суждения, поражающие глубиной, о том в чем сам автор ни хера

не понимает. Автор не знает ни того, как функционирует общество, ни того, почему оно функционирует именно так. Через это и герой — невнятный дол…б.

— В переводе — чтобы всякое быдло без высшего образования сидело тихо, как мышь под веником, и не смело трогать гениев мысли.

— Ну, это само собой. А то — ишь, повадились рты открывать.

— «А лавочники — это народ, который этот Румата ненавидит всеми фибрами души». Я бы еще уточнил, за что именно. За то, что Румата и иже с ним хотят над ними вдоволь поэкспериментировать и сделать из них правильных людей. А те суки, этого не хотят, а хотят жить по-своему…

— Быдло, что с него возьмешь. Только убивать.

— Чем мешают неуклонной поступи прогресса. Поэтому финальная резня в исполнении интеллигента — неизбежна.

— [Удовлетворенно кивает.]

— Именно за это интеллигент обычно обижается на людей (почти на всех) — что те не хотят соответствовать его бесспорно высоким идеалам. См. Новодворская В. И.

— Она, что характерно, от творчества Стругацких в полном восторге. Симптоматично.

— Вопрос про гнет совершенно правильный. Мои родителя чувствовали на себе никакого гнета. Они до какого-то времени просто не знали, что можно жить иначе. Все, что пытались сделать, им более-менее удавалось. Потому что не пытались написать художественное произведение, не пытались послушать зарубежную радиостанцию, не пытались создать свою, не пытались издать чью-то книгу, не пытались открыть свою фирму, не ходили в синагогу, короче, не делали ничего, чего было делать нельзя. Они сидели тихо и думали, что у них все хорошо.

— А, так ты эта — пострадал от государственного антисемитизма, да? Но до поры до времени об этом не догадывался, пока тебе не рассказали? Я вот от него не смог пострадать, к сожалению. Поэтому художественные произведения писал безнаказанно, зарубежные радиостанции слушал безнаказанно, радиостанцию свою построил вместе с отцом-коммунистом, издавать книги не имел никакого желания — они напечатанные на машинке отличные были, в синагогу не ходил потому же, почему до сих пор туда не хожу. И ни грамма от этого не страдал.

— Пока мой отец-инженер не получил лабораторию и начал какую-то работу в области обжига порошков. О деталях не спрашивайте, я в этом не рублю, не моя область. Были результаты, был патент, но не было внедрения. «Почему», — спросил отец у начальника института. Тот посмотрел на него как на идиота и сказал: «А кому из начальства на производстве это надо? Они приписывают уже десять лет и собираются так и продолжать. Никому наш прогресс не нужен. А будешь рыпаться — выгонят». Это был для отца удар. Какое-то чудило сверху решило, что вся его работа никому не нужна! И никуда не уйдешь, здесь не капитализм, патент не продашь, стартап не откроешь, получи свою премию в 50 рублей и утрись.