Записки советского актера
Шрифт:
На морях стоим — и стоять будем! — такими словами Ивана Грозного завершалась вторая серия посвященной ему эпопеи.
Мужественный, величавый, волевой образ Ивана Грозного, бесстрашного в борьбе за высшие интересы государства, насыщенный сложным психологическим содержанием, поставленный в острые по своему драматизму положения, в ситуации подлинно трагического характера, с первых же дней работы над ролью поглотил все мое внимание и силы.
На этот раз С. М. Эйзенштейн принял на себя многообразные функции: он выступил как сценарист, как режиссер и в какой-то мере как художник.
Художником фильма являлся И. А. Шпинель, но при разработке эскизов ему активно помогал С. М. Эйзенштейн. Как художник он был
Как режиссер С. М. Эйзенштейн выдвинул передо мной сложные задачи. Он требовал, чтобы характеристика Грозного складывалась и раскрывалась перед зрителем в точном соответствии с развитием действия, между тем как действие охватывало свыше двадцати лет его жизни, разносторонней государственной деятельности. Предстояло показать последовательное нарастание борьбы крупного государственного деятеля за могущество страны — начиная от его венчания на царство и кончая победой над ливонцами и выходом к морю, которым первоначально завершалась вторая серия фильма. Предстояло показать сложный процесс развития характера большого исторического деятеля. Одни лишь многочисленные внешние перевоплощения, через которые проходил Грозный, от лучезарного юноши и до изнеможенного борьбой, но сильного, властного правителя государства, ставили ряд серьезных трудностей.
На репетициях и на съемках С. М. Эйзенштейн в свойственной ему индивидуальной творческой манере не уставал выдвигать трудные задания в сфере пластической выразительности. Так, например, в сцене Ивана Грозного у гроба Анастасии, сцене, требовавшей тончайших психологических
переживаний, режиссер добивался не только их непосредственного, сильного, эмоционально насыщенного выражения, но и точно определенной внешней пластической формы, нередко сковывая меня жесткими рамками своего графического и живописного замысла.
Увлекаясь композицией кадра, С. М. Эйзенштейн лепил выразительные скульптурные мизансцены, но порою бывало трудно заполнить, оправдать содержанием ту форму, которой он добивался. В некоторых его мизансценах, предельно графичных по рисунку и композиции, мускульное напряжение актера подчас не соответствовало внутреннему состоянию, внутреннему его переживанию. В таких случаях перед актером возникала необычайная трудность оправдать предложенный ему режиссером внешний рисунок. С. М. Эйзенштейн настойчиво требовал от актеров непременного выполнения своих требований. Он заражал своей настойчивой убежденностью, заставлял нас верить ему, — и мы нередко шли за ним, увлеченные его энтузиазмом.
Поглощенный своими задачами режиссера и художника, С. М. Эйзенштейн стал приносить им в жертву сюжетное развитие действия: известно, что как сценарист он не оказался на высоте стоявших перед
Уже первая серия «Ивана Грозного» не достигала полноты исторической характеристики начального этапа царствования Ивана IV. Сильный, волевой характер Грозного остался недостаточно выявлен, в действие были введены ненужные проявления его сомнений, тяжелых внутренних переживаний. «Прав ли я в тяжкой борьбе своей?..» — спрашивал Иван Грозный, стоя у гроба Анастасии и всматриваясь в ее мертвый лик, и слова эти звучали как один из лейтмотивов в развитии его сложного характера.
Но выдающийся художественный уровень монументальной картины, созданной в условиях военного времени, обеспечил ей самое широкое внимание как у нас, где она была выпущена на экран в начале 1945 года, так и далеко за рубежами Советского Союза. Работа руководителей и ведущих участников фильма удостоилась высокой оценки, была отмечена Сталинской премией.
Просматривая и обсуждая фильм в своей среде, мы замечали его недостатки. Почти каждый кадр, взятый в отдельности, выделялся графической отточенностью рисунка, гармонией композиции. Но любуясь кадром в качестве художника, С. М. Эйзенштейн в качестве режиссера недостаточно
контролировал временную длительность кадров, поставленных во взаимное сочетание, или, говоря профессиональным языком, — монтажное время. Поэтому, когда отдельные кадры были смонтированы, склеены между собой, в развитии сюжетного действия стала чувствоваться замедленность и известная монотонность. Отдельные отрезки действия, например, сцена отравления Анастасии боярыней Старицкой, тянулись чрезмерно и неестественно долго. Подробности, мелкие частности, любовно показанные режиссером, нередко выдвигались на первый план, занимая незакономерно большое место.
Между тем в дальнейшей работе над второй частью фильма С. М. Эйзенштейн усугублял все эти ошибки.
Первая и едва ли не основная из них состояла в том, что он произвольно разбил надвое сценарий второй части «Ивана Грозного».
По первоначальному плану фильм должен был заканчиваться торжеством Ивана IV как военачальника, его выходом к берегам Балтики, и таким образом утвердить апофеоз его победы, взятой в ее широком международном значении.
По новому варианту вторая серия фильма заканчивалась задолго до наступления этих событий. Заключительные ее кадры были посвящены убийству Старицкого, — иначе сказать, победе Ивана IV над внутренним врагом, над боярской оппозицией. Тем самым вторая серия не выполняла стоявшей перед ней задачи, не затрагивала основной темы, ради которой была задумана. Но не только сократился масштаб охватываемых ею исторических событий, а соответственно также место и роль Ивана Грозного в их развитии. В то же время за счет главного оказались затянутыми, удлиненными, чрезмерно подчеркнутыми такие эпизоды, которые должны были занять гораздо менее заметное, а то и совершенно второстепенное положение. Более значительное
уступило место менее существенному, тому, что должно было стать проходным.
Утрачивая намеченную и выношенную мною внутреннюю линию развития образа в силу выявившегося в процессе съемок изменения сценария, я говорил С. М. Эйзенштейну о своем тяжелом творческом самочувствии. Дробление второй серии надвое, попытка дополнительно сделать третью серию — все это представлялось мне серьезнейшей, глубоко принципиальной ошибкой.
Мною овладевало чувство неуверенности, наконец, беспокойства. Просматривая на экране отснятый материал второй серии фильма, я стал критиковать отдельные куски. С. М. Эйзенштейн приписывал мою критику переутомлению, чрезмерной требовательности и перестал показывать смонтированные кадры. Но взаимоотношения актера и режиссера в процессе кинопроизводства таковы, что на последнем этапе работы актер не в состоянии влиять на режиссера, ибо только за последним — решающее слово!