Записки советского актера

Черкасов Николай Константинович

— Как много усилий приходится вложить, чтобы выполнить требования, предъявляемые к актеру сложной техникой съемки, — сказал мой товарищ. — Как же в таких условиях вам удается сохранять творческое состояние?

— Дело в том, что на протяжении всего времени работы над картиной актер думает о своем художественном образе, живет им, фантазирует, импровизирует, ставит его в различные обстоятельства, порой даже не относящиеся к сценарию. Тем самым он подготавливает себя к киносъемке, к выполнению самой неожиданной задачи, которая может быть поставлена перед ним кинопроизводством в любое время суток.

— Скажите, вас не раздражают технические замечания режиссера, кинооператора, звукооператора, даваемые

в последнюю минуту, перед самой съемкой, когда вы, насколько я понимаю, уже вошли в должное творческое состояние?

— Нет, не раздражают. Для актера, снимающегося в кино, это привычно. Но вот если после того, как все выслушано и дан сигнал к съемке, вдруг возникают какие-то новые поправки и замечания, актер легко выбивается из должного состояния. В этих случаях кадр получается менее удачным.

— Когда же актер начинает входить в должное состояние?

— Точных правил не существует. Я лично начинаю сосредоточиваться за несколько секунд до хлопушки, а в особо трудных сценах — значительно раньше. Заметили ли вы, что перед началом последней съемки режиссер давал мне свои указания? Знаете, какие? Он напоминал мне предшествующий ход развития действия, еще не заснятый на пленку, и тем самым помогал мне войти в должное состояние той сцены, точнее — того отрывка, который мне непосредственно предстояло играть. Видя в своем воображении всю картину в целом, режиссер напоминает актеру о предшествующем и последующем развитии действия и тем самым контролирует творческое состояние актера, помогает ему войти в образ на данном отрезке его развития.

— Да, насколько я понимаю, процесс создания художественного фильма напоминает работу живописца над сложной многофигурной композицией, когда вначале возникает идея, основной замысел произведения, затем уточняется общая его композиция, потом разрабатываются и отделываются детали, которые

в конечном итоге складываются в единое целое. Не так ли? — спросил мой собеседник.

— Совершенно верно. Только живописец в момент творчества находится в уединении, тогда как актер — в зависимом положении от различных компонентов: художественных, технических, музыкальных.

— Что же больше всего мешает актеру на киносъемке?

— Неподготовленность. Горе актеру, если, придя в павильон на съемку, он услышит от режиссера такую фразу: «Мы тут придумали одну сценку — текст небольшой, поэтому решили снимать ее сегодня же сверх намеченных кадров». В подобных случаях актеру приходится преодолевать большие трудности. Обычно мы избегаем такой импровизации, особенно когда работаем по талантливому, литературно и режиссерски отредактированному, «железному» сценарию. Правда, я вспоминаю случай, когда на одной из съемок «Ивана Грозного» режиссер обратился ко мне и в обычном шутливом тоне заявил: «Дорогой царь, мы решили записать одну новую фразу!» Для непосвященного в процесс кинопроизводства это звучит примерно так: «Подойти к столу, взять карандаш, клочок бумаги и записать пять-шесть слов». В переводе же на язык кинопрактики это означало, что я должен был произнести текст большого монолога, который я, естественно, не успевал выучить, тем более, что я срочно был направлен для перегримирования в другой возрастной грим Ивана. Поэтому текст был крупно написан мелом на доске, и я, поглядывая на него одним глазом, должен был выполнить трудное действенное задание, сохранив атмосферу сцены. Съемка прошла творчески малопродуктивно, хотя все же при монтаже этот кадр улучшил содержание целого эпизода. В подобного рода случаях режиссер рассчитывает на мастерство актера, забывая, что, не будучи согрето подлинным переживанием, подлинным художественным творчеством, оно не в состоянии подняться до уровня искусства.

— Да, — подчеркнул я, стараясь выделить это положение, —

именно незнание текста нарушает творческий покой. Актер начинает терять под собой почву, как бы проваливается в какую-то пропасть, путается и сбивается. В результате съемка останавливается. Режиссер кричит: «Стоп!» и успокаивающе обращается к актеру: «Ничего, ничего, не волнуйтесь, снимем еще раз». Бывает и так: как-то на одной съемке, где текст был дан слишком поздно, а сцена оказалась сложной, артист, непривычный к работе в кино, начал теряться и делать ошибки. Раздраженный режиссер сделал ему замечание в несколько резком тоне. Наступила длительная пауза, после чего артист взволнованно ответил: «Если б я только знал, что это так трудно, я бы на тысячу шагов не подошел к этой работе!» Действительно, у него было тяжелое внутреннее состояние. И все же, как опытный профессионал, он взял себя в руки и выполнил задание, произнеся текст со сложной технической терминологией. Не забывайте, что актер переживает каждую ошибку, зная, что она влечет за собой затрату усилий большого коллектива и немалый материальный ущерб — лишний расход кинопленки и огромного количества электроэнергии.

Увлеченный нашей беседой, мой приятель выразил желание прийти завтра на очередную съемку, хотя я и предупреждал его, что вначале будет сниматься

тот же монолог Стасова на среднем плане с панорамой, с движениями аппарата от начала и до конца кадра.

На этот раз актеры, игравшие судей, обвинителей и других присутствующих на суде, были вызваны на съемку позже. Вначале снимали меня одного. Мне следовало представить в своем воображении отсутствующих партнеров и мысленно общаться с ними.

Снова произнося монолог, я на этот раз должен был двигаться и останавливаться по меткам, отмеченным на полу павильона мелом.

При некоторых поворотах у меня появлялось желание поднять руку, а на словах: «Лети вперед! Зови вперед!» возникало естественное стремление поднять голову. Однако я должен был подчиниться требованию кинооператора: руку не разрешалось поднимать высоко, иначе она выходила из кадра, поднимать голову также запрещалось, потому что большая окладистая борода отходила от туловища, что, в свою очередь, нарушало композицию кадра. Съемка осложнялась еще тем, что по просьбе звукооператора мне приходилось подавать отдельные фразы, несколько форсируя звук, так как иначе микрофон, по техническим причинам расположенный в некотором отдалении от меня, не мог уловить моего голоса на должной силе звучания.

Но за всеми этими техническими условиями, — или, точнее говоря, ограничениями, — стояла основная задача: войти в творческое состояние, в богатый внутренний мир моего героя и правильно сыграть ответственный эпизод.

Режиссер Г. Л. Рошаль провел со мной две репетиции, после чего объявил съемку. К этому времени я уже полностью сосредоточился и, как актер, внутренне был готов к действию. Я строго придерживался намеченных мизансцен и, не глядя под ноги, все время представлял себе сделанные на полу метки. Преодолевая стремление поднять голову, я старался ощущать свою седую окладистую бороду как тяжесть или, можно сказать, как гирю, привязанную к подбородку.

Съемка закончилась. Я был обрадован, что правильно выполнил все технические задания сложного стодвадцатиметрового куска. Однако, к моему разочарованию, режиссер сказал:

— Сыграли вы все правильно, но несколько холодновато... Это одна из темпераментных сцен Стасова. Он обращается к Ржевскому с уничтожающим гневом и сарказмом, и вместе с тем он полон вдохновенья и веры в русский народ. Мало этого, вы должны представить себе наш нынешний день, — к примеру, скажем, борющийся Вьетнам, — когда вы говорите о русской песне, что услышат ее в самых отдаленных уголках земли и возрадуются.