Записки стороннего наблюдателя
Шрифт:
Сколько бы не приходилось спускаться и подниматься по этой грандиозной лестнице, не прекращалось мое восхищение внешним видом станции. Казалось бы, конечная остановка, что тут искать, но помещение поистине великолепно: лампы и перила в позолоченных оформлениях, замысловатые орнаменты на стенах и потолках, широкие гранитовые колонны, возвышающиеся над платформой.
Любуясь окружающей обстановкой, я пропускаю нужный поезд. Приходится ждать следующего, хотя мне уже невыносимо жарко, а людей на станции все прибавляется.
Петербург осенью практически живет в темноте: светлеет поздно, темнеет рано. Однако, покинув метрополитен, мне удается застать сравнительно светлое небо, хоть оно и окутано тучами, что не пропускают ни единого солнечного луча.
Во мне обитает твердая уверенность на счет того, что каждый петербуржец, хоть раз в жизни, но иронизировал над
О Петербург! Что за город! Стоит только вступить на громоздкие булыжники его проспектов, как он уносит в свою обстановку, захватывает все мысли целиком, невозвратно! Он оставляет возможность лишь следовать его течению, вливаться в него, не позволяя сопротивляться. А сопротивляться, честно сказать, вовсе не хочется. Можно только с каждой секундой все больше ждать, когда, наконец, этот поток унесет в свои прекрасные, недостижимые дали, когда откроет все свои притягательные тайны, которых за много лет накопилось бесчисленное множество.
Углубившись в свои размышления, я могу бродить по Петербургу часами, не видя дороги. Еще обычно удивляюсь, как меня занесло в тот или иной переулок, абсолютно не внушающий чувства безопасности. К счастью, на этот раз мне вовремя удается очнуться: нужный дом находится на следующей улице.
Войдя к себе в квартиру, которую не вижу нужды описывать, так как она довольно заурядна, хоть и несколько просторнее, чем может показаться сначала, я, первым делом, раздвигаю тяжелые темные шторы, каждый раз при движении поднимающие огромное облако пыли по всей комнате.
Иногда мне кажется, что я абсолютно пропащий человек, решительно без никакой будущности и цели. Мне даже нечем себя оправдать: вот мне снова довелось очутиться у себя дома раньше, чем положено, я просто распиваю свой отвратительный кофе, делая вид и притворяясь, что он мне нравится. Часто ко мне в голову лезут такие мысли, и единственное мое успокоение, в котором я нахожу, если не всю свою душу, но часть ее определенно, – мое прошлое. Я могу часами сидеть в кресле, не занимаясь при этом ничем конкретным, но все же пребывая в состоянии усердной умственной деятельности. Не могу увериться наверняка, возможно ли понять ход такой мысли, поэтому не буду развивать ее до мельчайших деталей, а то ведь, сказать вслух, значит, солгать. Пройдя какой-то знакомый переулок, завидев, даже вдалеке, знакомую вывеску, я могу часами придаваться воспоминаниям о том, о чем, собственно, этот переулок или эта вывеска мне напомнила. Неопределенным словом обозвали меня в связи с этой привычкой некоторые знакомые, но, боюсь, значение его доселе остается мне неизвестным.
И вот уж наступило утро, а я, изнывая от безделья, лежу в своей постели, не коря себя при том абсолютно, выбирая безделье главным своим спутником на предстоящий день. Вставать я решительно не вижу смысла, поэтому, без каких-либо угрызений совести, снова засыпаю, однако не долго мне удается понежиться в этой безмятежной утренней дреме: в мою дверь постучали, при чем постучали настойчиво, каким-то неизвестным мне до сих пор способом, прямо вынудили меня открыть.
Я с какой-то слепой, беспричинной (хотя, очень даже причинной) яростью распахиваю дверь, и то, что я вижу перед собой, сначала повергает меня в прямое смятение, а затем и в холодный ужас. Передо мной стоит Анна в своей белоснежной ночной рубашке в пол, в которой мне довелось видеть ее в последний раз, стоит и улыбается, точно пришла в гости с добрым известием. Я все еще пребываю в состоянии шока, не позволяющего мне пошевелиться, даже моргнуть, чтобы хоть сколько-нибудь убедиться в реальности происходящего. Однако голова моя, работающая в этот момент как-то отдельно от меня, доказывает мне же трезвость моего рассудка: я осознаю, что располагаю возможностью замечать что-то, а именно – стоит передо мною не та Анна, к которой долг мой духовный был ходить каждый день, которая изо дня в день становилась все бледнее и слабее, пораженная страшною болезнью, передо мной стоит молодая девушка, с огнем в глазах, с той лукавою улыбкою, которую я так хорошо помню. Вдруг она протягивает мне руку ладонью вверх, точно ждет, что я положу в нее что-то. Она заискивающе смотрит мне прямо в глаза, взгляд ее при этом добрый, открытый, выражаясь современным языком, без подтекста, однако в нем видна мне четко острая просьба, претензия, какое-то требование, нуждающиеся в непременном выполнении. Это почти взаимодействие пугает меня окончательно, что, отчасти, спасает меня, помогает выйти из ледяного оцепенения, охватившего все мое тело целиком и полностью.
Я трясу головой, учащенно моргаю, даже выставляю руки вперед, делаю все, чтобы избавиться от наваждения, настигнувшего меня так неожиданно. И вот оказалось: этот призрак, удививший меня, вернувшийся откуда-то из далеких времен моей жизни, действительно, – лишь наваждение. Он исчез более неожиданно, чем появился, но мне радостно было осознавать, что рассудок мой не тронулся совершенно, что, возможно, это было лишь временное помешательство, вызванное частым ворошением прошлого в мыслях. Однако ж, чувствуя сильную дрожь в своих ногах, совсем нетвердо стоящих на полу, я выхожу на середину лестничного пролета, оглядываю его вдоль и поперек, прохожусь по всей парадной, дабы убедиться, что это происшествие не было чьей-то злой, умышленной шуткой надо мною. Опровергнув свое предположение окончательно, я поднимаюсь в свою квартиру, закрываю дверь на все три замка у меня имеющиеся и всеми силами стараюсь успокоить свое крайне учащенное сердцебиение. У меня это получается посредством приличного размера рюмки коньяка, которую я в спешке запиваю крепким черным кофе. В состоянии я пребываю в туманном, мысли путаются, бегают в моей голове, точно мыши по ходам, прогрызенным в стенах, скребутся, неприятными шорохами отдаются в моем раздраженном сознании.
Ничего лучше не помогает очистить разум, как прогулка на свежем воздухе: так говорят. Не было у меня привычки следовать этим народным мудростям, что пошли неизвестно, откуда, что старые, как мир, еще и не факт, что работают. Однако в данном случае не вижу я препятствий последовать этой поговорке: решений лучше, чем это, у меня нет.
На улице стемнело, фонари уже зажгли: их теплый свет разливается по петербургским тротуарам, недавно облитым дождем. Оранжевые блики сияют в полумраке проспектов, меняют свое положение с каждым шагом, перебираясь с одного места на другое. Я уже давно знаю, что по Петербургу приятнее всего гулять решительно бесцельно, в нем нужно заблудиться. Имея какую-либо цель в конце пути своего, человек обычно теряет смысл в процессе этого пути, он пребывает в нетерпеливом ожидании достижения конечного пункта. Это отнимает возможность наблюдать, смотреть вокруг, замечать что-то действительно важное, в конечном итоге, наслаждаться. Так как прямой, физической цели своей прогулки я не имею, но имею цель духовную, мне легче получать удовольствие от процесса моего бесконечного марша. Медленно и чинно прогуливаться не позволяет погода: стоит обжигающий ноябрьский холод, мелкий дождь все накрапывает и накрапывает с неба, угрожая усилиться и перерасти в грозный ливень.
Я выхожу на Невский проспект. О, как же он прекрасен в это сумеречное время! Разумеется, он прекрасен в любое время, но, каждый раз, выходя на него, я не без усмешки отмечаю про себя, что вот именно в этот момент он прекраснее всего. Нет слов, подходящих для описания внутреннего состояния моего. Действительно, мысли очищаются, они не просто очищаются, они сметаются напрочь, уходят в какое-то неизвестное небытие, кажется, так, чтобы уже никогда не вернуться. Это ощущение обманчиво, потому что мысли не могут не вернуться, но, если не обращать внимания на осознание этого обмана, если довериться ему, можно погрузиться в ту приятную пустоту, которой иногда так требует измученная душа. Эта пустота ни к чему не обязывает, она лишь дает возможность забыться на время, не подпускает к сердцу размышлений, изо дня в день его сильно ранящих.
Реальный мир, все же, иногда оказывается сильнее, возвращая человека, витающего в этой пустоте на землю. Так случается и со мной: я в спешке перебегаю широкую дорогу и оказываюсь у дверей премилого ресторанчика, в котором мы с Анной когда-то проводили скучные, ни чем не занятые вечера. Я вспоминаю сон, если то, что произошло со мной, можно назвать сном, в котором мне довелось увидеть ее. Она словно что-то просила у меня, словно у меня была обязанность, которую мне случилось не выполнить, не отдать ей что-то. Но что?