Записки сумасшедшей журналистки
Шрифт:
Я искала на его лице следы готовности к капитуляции. И пядь за пядью он сдавал позиции. Улетучивался холодок самозащиты, оттаивал лед, намерзший за годы успеха. В какой-то момент мы оба раскрылись и стали полностью беззащитны, уязвимы, как младенцы. Мы тут же дали торжественное обещание никогда не лгать друг другу, говорить только правду. (Безумие! Как будто это возможно?!)
Он словно забыл о том, что у нас нет будущего и это последняя наша ночь. Он то и дело забегал вперед, мечтая о том, как познакомит меня со своими друзьями, или планируя какую-нибудь совместную вылазку. Я тут же, не без яда, напоминала ему, что этого не будет.
Было три часа ночи. Ресторан опустел,
– Я так больше не могу, пойдем в туалет, – сказал он умоляющим голосом.
– Ну уж нет, – грустно ответила я. – Если это когда-нибудь произойдет, то только не в мужском туалете. Распугаем всех официантов.
Наступило отрезвление. Ночь улетучивалась, не суля больше никаких даров. Карета снова превратилась в тыкву, а лошади – в мышей. Мы вышли на улицу, в предутренний холод. В небе едва теплились звезды, словно маленькие лампады на кладбищенских могилах. "Обещай мне, если тебе когда-нибудь понадобится помощь, любая помощь, ты мне позвонишь", – сказал он, заглядывая мне в лицо, – еще такой близкий, но уже отстранившийся. Я кивнула, мечтая только об одном – поцелуями стереть с его лица упрямое выражение. "Мой шофер отвезет тебя домой. Прощай". Я села в машину, боясь стряхнуть с себя прекрасную усталость этой ночи. Все это напомнило мне раннюю юность, когда сон успешно заменялся выпивкой и любовью. Страшно подумать о той минуте, когда машина остановится. Мне бы сейчас ехать и ехать, чтобы заглушить боль. Страшно, когда за окном начнет дымиться серое утро. Что у меня было? Шесть счастливых часов. Не так уж мало. "Титаник" затонул быстрее. Гораздо быстрее.
Поцелуй Деда Мороза
Его звали Душан. В постели я звала его "душка Душан", чего он явно не заслуживал. Кроткое югославское имя совсем не вязалось с его несносным характером. Он был маленьким, красивым, увертливым, как угорь, с холодным, ленивым сердцем и по-змеиному гибким телом. И язык у него был, как у змеи, – когда он хотел меня, с языка его капал мед лести, когда добивался своего, шипел, как гадюка, и поцелуи его отдавали стрихнином. Иногда мне казалось, что у него вместо члена костяной клюв, которым он терзает и рвет мои внутренности, словно хищная птица. Наш союз сложился из садомазохистских побуждений, – ему нравилось мучить, а мне мучиться. Он был более толстокожим, чем дорожный чемодан, и не успевала я на него обидеться, как он тут же давал новый повод для возмущения. Мы встречались с завидной регулярностью раз в неделю и воевали в постели с большим пылом. Кое-как наладив эту невеселую любовь, мы держались за нее так же крепко, как держатся родители за убогого, больного ребенка, – чем он слабее, тем дороже им. Даже этот суррогат любви был диковинкой для двух одиночек, затерянных в огромном мегаполисе, – чужестранца, занятого сомнительным торговым бизнесом, и девочки-студентки из общежития.
Когда Душан, как всегда саркастическим тоном, предложил вместе встретить Новый год, я слегка растерялась. Этот праздник ассоциировался у меня с чем-то плюшево-сентиментальным, розово-пушистым, с запахом мандаринов и подарками в валенках, но никак не с прозаической любовной связью. Но выбор у меня был небольшой –
Вечером 31 декабря разыгралась классическая новогодняя метель. Душан заехал за мной на своем пожилом "Мерседесе", и мы поехали за город, тревожно вглядываясь в снежную ночную муть за! стеклом. Пансионат оказался огромным серым зданием в очаровательной рамке старого леса. Построен безвкусно, зато с подлинной страстью к совдеповскому великолепию. В номерах "люкс" все, что полагается, даже фарфоровый сервиз на небольшой кухне, из которого я тут же утащила чашку с блюдцем для нужд общежития.
Душан подготовился к празднику со всей серьезностью. Он переоделся в смокинг, от чего я слегка прибалдела. (До этого я видела смокинги только в кино.) Передо мной стоял расфранченный молодой светский хлыщ. Но я тоже не сплоховала – короткое вечернее платье из рыже-лимонного бархата и туфли на высоченных каблуках, которые я надела из чистой вредности. Душан сразу как-то измельчал, теперь он доставал только до моего плеча. Мы величественно спустились в ресторан, где гостей встречали не- молодые взволнованные официантки в белых на-' колках. Тяжкая гроздь громоздкой хрустальной люстры, просторность натертого до блеска паркета, бархатные портьеры на окнах, в складках которых копилась многолетняя пыль, и порционные тарелочки с салатом оливье на столах. Пушистая елка в центре зала душно и сладко благоухала хвоей. Запах детства. Я растрогалась.
Мы заключили решительное перемирие на новогодний вечер. Не хватало еще собачиться под звон курантов. Нашей благопристойности хватило минут на тридцать. Мы ели "комплексный ужин" и пили привезенное Душаном французское вино. Он получал удовольствие от моего невежества в винах и менторским тоном зачитывал мне лекцию о свойствах бургундского. "Чтоб ты пропал!" – с тоской подумала я, отпив глоток перехваленного вина и наблюдая, как Душан разделывает рыбу с видом заправского хирурга.
Наш хрупкий мир дал трещину, когда Душан уселся на своего любимого "конька" – разговоры о сексе.
– Я где-то читал, что любовь выдумали трубадуры в средние века. Зачем это было нужно, разве мало нам секса?
– Похоти, ты имеешь в виду?
– Что у тебя за ужасная манера для всего подбирать неприятные слова?
– Я просто называю вещи своими именами.
– Пусть так. Но согласись, что между чувствами быка, трахающего свою корову, и чувствами Ромео к Джульетте разница лишь в степени. Люди назвали это любовью, чтобы высокомерно отделить себя от животных.
– Меня бесит, когда ты рассуждаешь о любви! Ты, холодный, как остывшая картошка, сексуальный экспериментатор, использующий постель только для трюков!
– А ты, разумеется, знаешь, что такое любовь, – язвительно заметил он.
– Во всяком случае, для меня это слово имеет множество значений, неведомых тебе.
И одно я знаю точно: чтобы полюбить тебя, мне придется сильно поработать над собой. Наши взгляды скрестились через стол, словно шпаги. "Мы же заключили мирный договор, – недовольным тоном заметил Душан, – а ты нарушаешь условия". Я молча чистила апельсин. Мне почудилось, что за столом нас теперь трое, – третьим, словно молчаливый собеседник, сидело одиночество. Сложность наших взаимоотношений возрастала с каждой выпитой рюмкой, но до двенадцати часов мы кое-как дотянули. Мы чокнулись, стоя, уже теплым шампанским, и Душан дотянулся до моих губ. От его поцелуя у меня остался вкус пепла во рту. "С Новым годом!" – с непонятным облегчением сказал он.