Записки уцелевшего (Часть 1)
Шрифт:
Глинково, как и вся тогдашняя крестьянская Россия, процветало. Дважды в день, поднимая пыль, мимо нашей избы проходило многочисленное стадо коров и овец. Пастух мелодично играл на дудочке, подпаски бегали, щелкая кнутами. В разных концах села слышался перезвон топоров - это рубились новые избы с резными крылечками и с наличниками вокруг окон. С вечера и до рассвета по сельской улице ходили девчата в сопровождении парней и пели одну-единственную песню "Хаз-булат удалой".
После Петрова дня началась страдная пора - сперва покос, потом жатва. Работали все от малого до старого, не считаясь с усталостью, от восхода и до заката. Наверное, никогда с тех лет не видела наша страна такого
Сейчас вспоминаю о крестьянском труде не столько зрительно, сколько через звуки. Мычанье коров, блеянье овец, дудение пастуха, щелканье кнутов, гиканье всадников-мальчишек на скачущих в ночное конях, перезвон плотницких топоров, вжиканье кос - все это давно исчезло из современной деревни.
На престольный праздник - Двенадцать Апостолов - с утра церковь заполнялась нарядными, в блестящих сапогах, мужиками, с расчесанными бородами, бабами в белых платочках. А после обедни и молебна батюшка отец Алексей, торжественный, благостный, выходил на амвон в золотой ризе, сперва проникновенным басом говорил проповедь, потом давал целовать крест теснившимся возле него прихожанам.
К Успенью напряжение страды спадало. Иногда мы ходили к обедне в Гефсиманский скит. Там самым главным праздником был третий после Успенья день - Похороны Богородицы, и в храме стояла такая тесная толпа богомольцев, что трудно было пробиться вперед...
В то лето мы познакомились с дачниками, очень симпатичным семейством Смирновых. Их дети - сын, две дочери и племянница были нашими сверстниками. Два лета подряд мы с ними дружили, а потом они перестали ездить в Глинково был арестован их отец, энтузиаст-эсперантист. Сперва в газетах писали, что в эпоху коммунизма будут разговаривать на столь удобном международном языке, а потом всех эсперантистов за переписку с заграницей пересажали и, обвинив в шпионаже, сослали в разные трущобы. Общество эсперантистов было закрыто.
Гостей - молодых людей и мальчиков с того лета стало все больше и больше бывать у нас в Глинкове. Мы играли в различные веселые игры: помню, на Ивана Купалу организовали грандиозное обливание - войну мальчиков против девочек; мы тогда помяли заливной луг.
Было весело, забот никаких, кормили всех жидкой пшенной кашей и картошкой в мундире, поили морковным чаем с сахаром вприкуску. Ночью девочки спали вповалку в избе на полу, а мальчики уходили на сеновал.
Леля Давыдова на летние каникулы уехала к родителям в Кулеватово. Она написала нам красноречивое письмо, звала меня и мою сестру Машу приехать к ним. Но мы отказались - из-за расходов на билеты, и слишком весело было в Глинкове. А жаль, посмотрели бы новые места. Тот год был последним, когда Давыдовы жили в своем родовом барском доме. Их выгнали, и они поселились рядом в деревне в маленькой хате. Дядя Альда наряду со своими односельчанами усердно крестьянствовал. Они предложили ему арендовать близ их села водяную мельницу, что казалось тогда весьма прибыльным делом.
В то лето в окрестностях Сергиева посада появился разбойник, который из охотничьего ружья убивал или ранил прохожих то близ одной деревни, то близ другой.
В сергиевских селах были организованы сторожевые посты. И мы, мальчики, с дубинами в руках тоже ходили по ночам по Глинкову. Газеты - местные и московские - захлебывались от азарта, красочно расписывали, где и как неуловимый злодей подстерег очередную жертву. На помощь местной милиции прибыл целый полк. Газеты подробно расписывали подвиги доблестной Красной армии, как прочесывали подряд все леса и болота, как напали на след, окружили, штурмом взяли какой-то кустарник и наконец изловили тяжелораненого разбойника. Сперва его вылечили, потом отдали под суд и расстреляли за убийство семи человек...
В конце августа мы вернулись в Москву. А дедушка с бабушкой благодаря погожим сентябрьским дням еще оставались в Сергиевом посаде.
Нам пришла телеграмма, что бабушка серьезно заболела. Моя мать тотчас же уехала в Посад. А еще через день пришла другая телеграмма, что бабушка скончалась. Мой отец отпросился с работы и тоже уехал в Сергиев.
Вот при каких обстоятельствах умерла бабушка.
Жила она с дедушкой рядом с Трубецкими. Ежедневно оба они ходили к ним обедать. В их большой комнате напротив наружной двери висел огромный, в тяжелой позолоченной раме портрет прабабки - княгини Елизаветы Ксаверьевны Трубецкой, урожденной княжны Сайн-Витгенштейн, дочери фельдмаршала, защищавшего во времена нашествия французов дорогу на Петербург. Надменная дама в буклях, в белом платье с кружевами поджав губы глядела с высоты на своих потомков. Портрет этот Трубецкие всюду таскали с собой - он являлся символом знатности их рода...
Как-то моя бабушка поднялась, задыхаясь, по крутой лестнице на второй этаж и захлопнула за собой дверь. От этого хлопка оборвалась веревка, на которой держался портрет,- он с шумом упал. Бабушка испугалась, охнула и едва добралась до кресла, такая сильная боль поднялась у нее в области желудка.
– Это смерть моя пришла за мной,- сказала она.
Ее дочь - тетя Эли - одна перетащила ее с кресла на свою кровать, позвала врача. А боль была настолько невыносимой, что бедная бабушка не могла говорить. На следующий день врач определил, что у нее молниеносная саркома, а через несколько дней она скончалась в страшных мучениях.
Отпевали ее там же, в Сергиевом посаде, в Красюковской церкви, потом тело повезли на подводе в Москву. Сопровождал гроб Саша Голицын. Похоронили бабушку на Дорогомиловском кладбище, невдалеке от могилы ее невестки тети Тани Голицыной. На простом белом деревянном кресте по завещанию покойной поставили надпись:
"Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят".
Да, такой чистой сердцем была моя бабушка Софья Николаевна, все мы ее любили; я постарался донести до ее потомков и до других читателей моих воспоминаний ее чудный облик.
10.
Дедушка, оставшись одиноким, помрачнел, углубился в свои думы, находил утешение в книгах на французском языке, в переводах с французского, в писании 31-го тома своего дневника. Любимым его внуком был мой брат Владимир, который с того времени старался ежедневно найти свободный часок после ужина, подсаживался к дедушке, помогал ему раскладывать неизменный в течение многих десятилетий "дамский пасьянс"*{19} и одновременно слушал его рассказы о далеком прошлом. Впоследствии Владимир очень жалел, что записал за дедушкой едва ли десятую часть его рассказов.
Недели две спустя после похорон бабушки явилась некая старушка. Она просидела у дедушки около часу, и ушла, сказав моей матери, что будет ежедневно присылать ему котлетку из столовой Цекубу - комиссии по улучшению быта ученых. Столовая эта помещалась в двух шагах от нас, в теперешнем Доме ученых на Пречистенке, до революции принадлежавшем серпуховским фабрикантам Коншиным.
И с того времени в течение нескольких лет другая старушка, одетая победнее, каждое утро приходила к нам с тарелочкой, завернутой в тряпочку. Кто-нибудь из нас перекладывал котлетку с гарниром в другую тарелочку, и старушка, низко кланяясь, уходила. А первая старушка являлась к дедушке изредка, он ее уводил в свою комнату, и там они более часу беседовали.