Записки уцелевшего
Шрифт:
От страха душа моя шмыгнула в глубь глиняного пола. По счастью, из окон были видны рабочие, мирно расположившиеся на берегу реки.
Молодец, сказавшийся председателем стансовета, очевидно, понял, что перегнул палку, и приказал мне завтра же доставить справку, для чего я командирован в Ширванскую. Он сам пошел помещать нас на квартиру в одну хату и предупредил, что ставит в кулацкую семью.
Когда мы вошли в ту хату, неподдельный ужас вспыхнул в глазах хозяев пожилой женщины и девушки. Они молча и покорно поклонились…
Тогда Сахаров уехал в отпуск и оставил за себя Графа Брызгалова. Я ему написал
Посланец зашагал в Апшеронскую, а я с другим рабочим стал устраиваться на полу в чистой горнице хаты. И сразу обратил внимание на распухшие от слез лица матери и дочери. Я им объяснил, что приехал на несколько дней, буду измерять местность на другом берегу Пшехи. Мать убедилась, что я не представитель власти и, значит, нисколько не опасен. С рыданиями она принялась мне рассказывать о внезапно постигшей их беде: несколько дней тому назад арестовали ее мужа и ее сына, да еще отобрали пару коней, да еще грозят выселить из станицы. Дочь, миловидная девушка, только плакала. Мне особенно жалко стало ее.
Как мог, я их утешал. Мать растрогалась, угостила нас молоком, еще чем-то, постелила на пол перину и одеяло. Все следующие дни она варила нам обед, старалась, чтобы нам было сытно и уютно. А я выказывал ей свое горячее сочувствие.
На следующий день рабочий принес нужную справку. Председатель ее прочел, милостиво подал мне руку и сказал, что он всегда обязан проявлять бдительность.
Этот мимолетный эпизод я потому описал подробно, что то был единственный случай, когда мне пришлось столкнуться с жизнью местного населения. Мы, изыскатели, жили совсем особняком. Изредка попадалась нам местная газетка, вся пышущая ненавистью.
Невдалеке от Апшеронской был лагерь для заключенных, за колючей проволокой, с вышками часовых по углам зоны. Заключенных ежедневно выводили на строительство сажевого завода. Нам постоянно приходилось проезжать мимо зоны и мимо этого строительства. Но чтобы кто из нас обменялся мнениями сколько этих заключенных, за что они сидят! В те годы никому в голову не могло прийти такое — между собой разговаривать на запретные темы.
Сажевый завод, где должна была изготовляться сажа из нефтяных отходов, был целиком закуплен в США, за валюту, разумеется. Монтажом руководил специалист-американец. Вместе с переводчицей он постоянно проезжал по улицам Апшеронской на единственной в округе легковой машине. Вот о нем — с каким комфортом живет, чем его кормят, является ли хорошенькая переводчица также и его возлюбленной — мы пустословили постоянно.
6
Наступил новый 1931 год. А тогда этот, ныне столь любимый народом праздник вообще запрещали отмечать, считали отрыжкой капитализма, к революции никакого отношения не имеющим. И мы тоже его не отмечали.
Возвращались с работы, несмотря на брезентовые плащи и сапоги, промокшие, усталые, голодные. Апшеронская зима — это сплошные дожди, мокрый снег и слякоть. Местные жители, например, не копали по осени картошку и не держали ее в погребах, а по мере надобности в течение зимы выкапывали с огородов.
Тогда профсоюзы еще имели какое-то влияние в учреждениях и на предприятиях, например, они следили, чтобы всем рабочим и служащим обязательно ежегодно давали отпуска, а первый отпуск полагался через шесть месяцев после поступления на работу.
В марте Шура Соколов и я подали Сахарову заявления об отпуске. Но вышло недоразумение: в банке денег не оказалось, Сахарову обещали выдать только через три дня. А нам так хотелось в Москву! Мы отправились с пустыми карманами. Сахаров обещал нам перевести телеграфом.
В течение моей жизни постоянно даты моих рождений приходились на самые гнусные дни. Во время войны, например, 14 марта каждый раз я отмечал в особенно скверной обстановке — на морозе или на дожде. В тот год этот день застал нас на вокзале станции Белореченская, наполненном куда-то едущими семьями с малыми детьми, с узлами вещей; горемыки сидели на скамьях, лежали на полу. Тогда половина России сорвалась с родимых мест, спасаясь от раскулачивания, от других бед, от голода, от ареста. Окошко железнодорожной кассы было закрыто, вокруг теснились бравые молодцы, стремившиеся достать билеты без очереди. А будут ли их вообще давать?
Кроме справок об отпуске, у нас были солидные мандаты от «Майнефтестроя», чтобы нам "оказывали всемерную помощь и содействие". У меня этот мандат сохранился.
Перед кабинетом начальника станции, как перед осажденной крепостью, также стояла толпа. Шура отправился в транспортное отделение ОГПУ. Мне эти четыре буквы внушали ужас, я никогда не решился бы обратиться за ту незаметную дверку просить о помощи. А Шура пошел, я остался с чемоданами. Через час он явился торжествующий с билетами до Москвы, да ещё в плацкартный вагон. И мы благополучно уехали. Кроме нас, в поезд село не более десяти таких же привилегированных пассажиров…
Приехал я в Москву и сразу — на Савеловский вокзал, скорее к родителям.
В мое отсутствие наши переселились из Котова в пристанционный поселок Хлебниково. Котовский домохозяин не стал с нами продлевать договор, на него косо смотрели местные власти: почему извлекает нетрудовой доход?
Новый домохозяин Архангельский был владельцем цветоводства и во времена нэпа процветал, сумел построить двухэтажный кирпичный дом. Но к моменту нашего поселения он сидел в тюрьме; мои родные видели его только однажды, и то издали. Его привезли гепеушники, и он показал им, где закопал серебро и драгоценности. Клад откопали, и он был вновь увезен, уже навсегда.
Нижний этаж занимала его семья, а также брат — участковый врач. Комнаты верхнего этажа хозяева предоставили нам. Дом этот был весьма оригинальной архитектуры — никаких украшений, на фасадной стене — единственное грандиозное окно, нижняя его половина приходилась на первый этаж, верхняя на второй. Брат Владимир острил, что с поезда виден стоящий под кроватью ночной горшок.
Я приехал, когда все находились под радостным впечатлением: только что полной победой увенчался пресловутый процесс артели "Расшитая подушка". Мне рассказывали различные подробности процесса, вернее, глумления над моей матерью. От меня скрывали; я только тут узнал, что она две недели сидела в камере при милиции. Наученная горьким опытом, она с тех пор больше не стремилась искать заработки и осталась лишь домашней хозяйкой.