Записки уездного учителя П. Г. Карудо

Прежде всего, позволю себе начать с краткого объяснения. Лично я против каких угодно предисловий. Так уж повелось, что в предисловиях писатель либо расшаркивается перед читателем, либо принимает невозможно благородную позу и начинает с придыханиями повествовать о тяжком, но благородном пути, который ему довелось пройти, создавая свое произведение. У меня же нет никакой охоты ни до того, ни до другого. Посему спешу сообщить, что к написанию этого предисловия вашего покорного слугу толкают две причины, больше связанные с необходимостью, нежели с личным желанием автора.

Первая –

категорическое требование издателя. В первоначальном виде мои записки выходили в новгородской газете "Губернский Вестник" и повествовали сугубо о тех событиях, которым я оказался свидетелем. Теперь же, когда готовится издание отдельной книгой, издатель настоял, чтобы записки предварялись кратким вступлением и небольшой автобиографической справкой.

Таким способом издатель надеется придать повествованию большую реалистичность. Тут уж я умолкаю, поскольку лично мне это кажется смешным. Кого в наше время можно уверить в чем бы то ни было напечатанным предисловием? По мне, уж если кто не верит, так и пусть его. Конечно, события, о которых будет рассказано ниже, имеют некий фантастический оттенок, однако ж спешу уверить, что я не Эдгар По, и Господь Бог не соблаговолил осенить меня мрачной фантазией, присущей этому американскому романтику. Впрочем, справедливости ради скажу, что не только мрачной, но и любой другой фантазии у меня нет.

Вторая причина куда более личная. Дело в том, что вот уже несколько месяцев я получаю письма от некой Варвары Генриховны Болицкой. Эта особа называет себя близкой родственницей главного героя моего повествования, требует немедленного оправдания, "очистки репутации благородного человека от гнусных наговоров подлейшего из всех литераторов".

Перво-наперво, спешу сообщить Варваре Генриховне, что название "подлейший из литераторов" никоим образом не может быть мне приписано, поскольку литератором я не являюсь. Впредь прошу ограничиться лишь предшествующим "литератору" эпитетом. Написать же о похождениях и проказах родственника Варвары Генриховны я решился лишь потому, что стал свидетелем оных.

Суть и сама форма его деяний были настолько из ряда вон выходящими, что они не могли остаться незамеченными. В конце концов, если не я, так другой бы непременно явился.

Кроме того, хочу сообщить, что сама Варвара Генриховна никаких сношений со своим злополучным родственником не имела уже много лет. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы покойный когда-либо упоминал о ней, писал к ней письма или же получал таковые от нее. Впрочем, на стене в кабинете Андрея Пшемисловича – главного действующего лица сей повести висела дагерротипная карточка тридцатилетней давности, сделанная в порту Кенигсберга, на которой был изображен сам хозяин кабинета перед отплытием в Южную Америку, один пожилой мужчина и какой-то некрасивый ребенок с капризной физиономией.

Могу лишь предположить, что последний и есть Варвара Генриховна. Посему сообщаю Варваре Генриховне, что никакого опровержения не будет. Более того, я приложу все усилия, чтобы дела, совершенные якобы ее "дядюшкой Анджеем", получили максимально широкую огласку, поскольку без содрогания я не могу вспоминать о них и по сей день. Единственное, что Варвара Генриховна может сделать для своего родственника – молиться, чтобы черти в аду оказались к нему более милостивы, нежели он к иным людям.

Что ж, расскажу немного о себе, хоть и должен предупредить читателя, что никаких необычайных сведений сообщать не намерен. Проистекает сие не из скрытности характера моего, но исключительно из-за заурядности и даже некоторой типичности того пути, по которому прошли мои предки, да и я сам. Единственное, что может быть действительно любопытно, так это фамилия. Пожалуй, с нее и начну. Она несколько не типична для русака, имеющего к тому же довольно низкое происхождение.

Фамилию Карудо носил мой прапрадед, он был военным моряком, офицером португальского флота. В России же он оказался милостью Петра Великого, пригласившего его на службу в зачинающийся русский флот. Сколько мне известно по семейным преданиям, он обладал неистовым нравом и муштровал русских матросов с такой яростью, что… за отличную службу капитану Мануэлю Карудо был пожалован дворянский титул.

Он крестился в православную веру, был наречен Михаилом и сочетался браком с русской дворянкой – девицей Аполлинарией Хилковой. Сразу после венчания молодые отбыли в имение Хилковых, в глушь Новгородской губернии, где у них вскорости родился сын Иван, и откуда мой пращур-капитан уже никогда и никуда не выезжал, напрочь забросив службу во флоте Его Величества.

Мне представляется, что уже первый отпрыск был совсем русским, утратившим какие бы то ни было следы своего южного происхождения, кроме, пожалуй, горячего нрава. Словно проклятие, эта самая вспыльчивость и необузданность преследовала наш род, пока не угасла на последнем из отпрысков Карудо, то есть на мне. Я хоть и нервозен, однако отнюдь не склонен к вспышкам ярости, которым были так подвержены мои предки.

Однако ж вернемся к прадедушке Ивану, ибо именно ему наш род обязан крутым поворотом в судьбе, предопределившим будущее остальных потомков. Лет до двадцати Иван Михайлович жил и воспитывался в имении матери, в глухой провинции. Затем был отправлен в Петербург, ко двору восшедшей тогда на престол Екатерины Великой. В Петербурге он довольно скоро женился на придворной даме, кажется, немке. Ни имени, ни звания ее семейное предание не сохранило. С этой самой немкой в судьбе Ивана Михайловича началось то, что можно было бы назвать романом, если бы не сугубая пошлость и лживость, овевающая всю эту историю, которую я сотни раз слышал от собственного отца, и еще раньше от деда. Впрочем, перескажу ее, раз уж такова судьба.

Однажды на балу императрица увидела юного красавца Ивана Михайловича Карудо и, что называется, врезалась в него по уши. Иван же Михайлович все домогательства царской особы отвергал, объясняя это тем, что грешно, мол, при живой жене распутничать. Матушка императрица приняла это заявление всерьез и извела супругу целомудренного Ивана Михайловича. Мера сия нисколько не способствовала удовлетворению страстей, бушевавших в сердце (или где там еще бушуют страсти?) Екатерины, ибо убитый горем вдовец не мог и взглянуть без отвращения на царственную отравительницу. Такой окончательный отказ, в конце концов, взбесил Екатерину, и Иван Михайлович был сослан в Сибирь, в каторгу.

Такова, как говорится, легенда. Взаправду же ничего такого не было. Просто однажды прадед мой Иван Михайлович в приступе бешенства прибил свою супругу насмерть, за каковое деяние и был лишен дворянского титула и осужден в каторгу. Но на том история не кончается. Отбыв положенные ему восемнадцать лет каторжных работ, Иван Михайлович был отпущен на поселение без права въезда в столицы.

Ни сибирские морозы, ни адский труд в каменоломне не подорвали его здоровья. На воле Иван Михайлович очутился крепким и суровым стариком, осел в Ишиме, повторно женился на мещанке Марфе Хохряковой, от которой родился сын Василий – мой дед, и завел собственное портняжное дело, которое и передавалось по наследству всем мужчинам в роду Карудо.