Заполье
Шрифт:
— Продали — и продали, чего вы хотите?! — почти возмутилась Люся, хозяйничая за столом. — Хоть за копейки, хоть за мильён. Спрос — предложение, и нечего велосипеды сочинять. Муж вон в прошлом году партию кожанок в Турции закупил, вдвое дешевле, считай, чем здесь… ну и что? Кого как, а лично меня этот рынок вполне устраивает.
— Это мы его должны устроить, — встряхнулся Мизгирь, нащупал не глядя бутылку, налил себе одному, как всегда, — по-нашенски. Банкуйте, Иван Егорович, девочки жаждут.
— Пусть уж Люсьен этим займётся. — Высокие скулы Али взялись смуглым румянцем, она посмеивалась, прикусывала губку. — Как банковский работник. Вот у неё рука не дрогнет.
—
— Атрибута?!
И они совсем развеселились, на что Владимир Георгиевич с суровостью изрёк:
— Но-но… Что вы можете знать о мужчине, если он сам в себе как… в бездне. Самопостижение — вот чем манкирует чаще всего женщина, а если даже и знает чего о себе, то не скажет — по милому, подчас, но лицемерью своему, врождённому ханжеству. И лишь мужчина и говорит, а потому тем самым и отвечает за обоих… да, за Адама Кадмона, прачеловека в ипостасях обеих половых, так-то вот-с. Возражений заранее не одобряю. Ты лучше, лапунчик, своди-ка наверх нас, покажи, что там натворили наши младшие, как помнится, братья по разуму. Наши бандиты кисти и этого, как бишь его… мастихина, да. Довольно хлеба — зрелищ хочу!
На ногах он, впрочем, держался исправно, а когда одолел лестницу, то и вовсе не стало заметно, что он хорошо-таки выпил.
— Попаситесь, — повела рукой вокруг себя, на каблучках повернулась Аля, тёмные глаза её усмехались притаённо. — Гоглачёв сказал, правда, что хоть коров сюда выпускай, но я это комментировать не буду, ладно?
Зал пуст был, не считая сидевшей в углу и вязавшей смотрительницы-старушки, но не пустынен. В центральном его отделе, где стояли они, курчавились всякоразной зеленью, небесно голубели пейзажи, цвели натюрморты, маками пламенел дальний притемнённый закоулок. Были и портреты недурные, и жанровые холсты — все, считай, среднего крепкого уровня, старались ребята, и несколько даже выпирала она, старательность. А срединное место занимало немаленькое, все другие картины как бы в тень своим светом отодвигающее, отстраняющее полотно: поле, начавшее колоситься уже, подымающееся к близкому горизонту под пустоватым, но и будто ожиданием каким полным, даже напряжённым небом. Без особой деталировки, небрежно прописанная кое-где, картина была всё же очень точна во всём, и по заметно сизоватому оттенку и узким колосьям на переднем плане понятно было ему, что тут рожь колосится, скорее всего, — как ясно стало через мгновенье, что это хлеба ждёт повыцветшее, опустошённое жарою небо… неведомого хлеба жизни, творящейся без конца и всё творящей, везде, в каждом даже чёрством на вид комке земли, в каждой пылинке сухого, дрожащего над чертою окоёма воздуха…
Он оглянулся, ища глазами Алевтину и собираясь спросить о художнике. Она тихо говорила в стороне с Владимиром Георгиевичем, нетерпеливо и сердито о чём-то спрашивала, изломив бровь, а тот странными какими-то, холодно отсутствующими глазами глядел на него, Базанова, как на примелькавшуюся, не стоящую и вниманья вещь… в самом , что ли, деле пьян так? Но нет, заметил ответный взгляд, усмехнулся ему свойски и бровями как-то вбок повёл, на собеседницу, показал — бабы, мол…
И она тотчас же пошла к Базаному, на каблучках покачиваясь, улыбаясь не без иронии мягкой:
— Что, по вкусу, наконец?
— Чьё это? — И подшагнул, прочитал нагнувшись, заметно подсело за зиму от газетщины
— Да кого?!
— Рожь, по-старому — жито. Агроном я, вы же знаете… в отставке самовольной. Нет, очень всё точно здесь. А небо, вглядитесь… Томительное, с загадкой какой-то.
— Да, с пространством, пожалуй. Художники настояли в центр экспозиции, хотя… Её, впрочем, американец почти готов купить, приценивался.
— Да никак нельзя продавать её, Аля… наше это! Там и не поймут даже, им она как… А что автор, отдаёт? Я, к слову, и не знаком с ним — это бородатый такой, старик уже? С тростью?
— Ну да. Нет, он не в курсе ещё, стрелка с покупателями завтра, буду звонить. Профессионально, как видите. Но из самоучек, и потом… — Она поморщилась, не то брезгливо, не то опасливо, но тут же извинилась улыбкой, показавшейся ему и беспомощной, и в этой незащищённости настоящей, наконец-то, по-женски мягкой, милой даже, чего так не хватало интеллигентке с этим её обыкновенным образованческим набором и явно завышенной самооценкой… слабость, а как оживляет. — Брутальный, понимаете? А я грубых не терплю, я женщина всё-таки…
— Всё-таки?
— А вы разве не видите? Знаете же, какое сейчас равенство пошло… равенство хищников, одной только силы. Даже понимать не хотят, что перед ними — женщина… И кто бы знал, как одиноко от этого…
— Но не Свешников же?
— Нет, но и … Грубый, злобный даже. И никаких понятий о толерантности поведения, о такте, наконец.
— Ну, чтоб уж никаких… — усомнился всё-таки он, отступил подальше, с полотна не сводя глаз, и объёмности в нём прибавилось, простора самого, света. — Грубость не беспричинна же… прячется, может, за нею, прячет своё. От оскорбленья тоже, чересчур многое сейчас оскорблено. А художник редкий… Самоучка, ну и что? Знания готовенькие, уменье заёмное — пусть, это тоже надо… Но лучше, мне кажется, когда художник интуицией больше берёт, чем той же мастеровитостью, многознаньем… не так? Чувства в нас куда ведь богаче знаний наших, согласитесь…
— Вот уж не ожидала, Иван, встретить в вас эстета, — с видимым удовольствием засмеялась, тем смягчая иронию, зубками блеснула она. — Нет, не всё так просто, совсем нет. Сколько художников, столько и комбинаций умения с интуицией, уверяю вас. Да ещё и художника со зрителем, ценителем: надо же, чтобы и они нашли друг друга — вот как вы…
Она ладошкой белой показала нечто между ним и картиной:
— А я даже завидую вам. Наверное, слишком присмотрелась ко всему такому, всякому… избыток тоже, очевидно, вреден. Хорошо бы менять. Музыковедом с годик, Стравинского очень люблю, затем… Ну, театр потом, кино. Или дизайн, хотя бы. — Они шли между стендами, и он пытался представить, как смотрят на всё это американцы или те же бельгийцы, разница несущественна — на степные эти пригорки пустоватые, на покосившиеся, бедней бедного домишки у заводей или в городских старых, больше на трущобы похожих кварталах, на храмовую азиатскую разноцветь и чужой им совершенно обиход, обряд жизни туземной отсталой… И она словно угадала, сказала, в голосе её если и была усмешка, то грустноватая: — Русская классика — это кривые заборы… Никто лучше наших не умеет писать старые заборы.