Заполье

Краснов Петр Николаевич

— Вот никогда б не подумала, что мужчина может в картину так… влюбиться, что ли? И не в портрет даже, нет, а… Всё вам женщин не хватает. Нет, почему вам не хватает женщины?!

— Ещё как хватает — с преизбытком даже…

Впору было, вроде этой Люсьен, показать себе под самый подбородок.

— Настоящей женщины не может быть много!

А зачем тогда спрашивать, что — не хватает? Логика словно нарочно спародирована в них — для пущего контраста с мужской, что ли? А вернее всего, для увёрток от неё, и не поэтому ли именно пол их — слабый? Но вот чего непомерно много везде и всюду, так это человека самого, всё захватил он, подмял под себя, уже и сам чумеет, задыхается от эгоизма своего

и невразумительной жадности, а всё чего-то надо, надо непременно ему, надо… Вот как ей — чужого и малопонятного же, несродного ей человека, как в кокон замотанного в злобу дня и скорбные заботы его, в предчувствия дурные и мысли, каких она никогда не поймёт, настолько чужды они ей, непредставимы… не лезть бы тебе, девочка, в эти чертоломные чащи, целей будешь.

Но что ей предчувствия, тягости все эти — влекла, тянула вниз, смеющимся лицом оборачиваясь, заглядывая в глаза и требуя: «Нет, почему?!» — требуя того, что он и не хотел, и не мог дать. Мимо одного-единственного, удивлённо взиравшего на них и на чертей очкарика-посетителя прошли и ввалились в кабинет.

— Пусть сдохнут все наши враги!

Это Люся, расплёскивая коньяк из переполненного второпях бокальчика, провозгласила, вытянула его и, перегнувшись полным станом, чмокнула соседа мокрыми губами в плешь, веселья прибавив. «Кровожа-адно»…» — пробурчал Мизгирь — впрочем, довольный. Алевтина, музыку тихую какую-то включив, сидела рядом с Базановым и, локотком задевая, ловко делала бутербродики с сёмгой и ветчиной, покровительствуя всем, оделяя, а его в особенности. На абордаж пошла девица, с усмешкой, но и тревогой невольной видел он, и опасней-то всего здесь была как раз искренность, влеченье некое безудержное, едва ль не до бесстыдства её захватившее, и куда трудней было на эту искренность не ответить… Но даже и опытность её, особо не скрываемая, в женщинах ему отчего-то малоприятная всегда, отступала сейчас в сторону куда-то, уступала этому напору искренности, и чем было отвечать — ему-то, уж какую неделю постнику в супружестве?

Постник, добровольный причём, сам застилал себе теперь диван, а когда жена, даже и попытки не сделав тогда помириться, через пару ночек наведалась всё-таки с тем, что она называла, конечно же, сексом, — сказал ей: «Я кто, по тебе, пёсик неразборчивый? Иди. К Танюшке иди». Ладно бы, телом взять, раз уж не хватило на примиренье сердца и ума, какое-никакое, а всё-таки тепло; а тут, в который раз покоробленно понимал он, и этого даже не было, одна-то похоть. Да, та самая непоследовательность, над которой до седых волос порой ломают голову умнейшие из мужчин, загадку в ней женскую неразрешимую воображая себе, пускаясь в изыски изначально склонного к шарлатанству психоанализа, капризами возлюбленных маясь, — а она, зауряднейшая бабья непоследовательность эта, простодушно таращит глаза и сама не понимает: а вокруг чего, собственно, сыр-бор-то?..

— Что?..

Она смотрела на него, должно быть, уже какое-то время, потому что лицо, глаза её обеспокоены были и, ей-богу же, сочувственны. И ладошкой руку его прикрыла осторожно, повторила:

— Что у тебя?

— Да так… заморочки. Квадратуры круга очередные, — отделался он расхожим, первым попавшимся. Нет, надо ещё попытаться, поговорить с женой, пока она жена, — на пределе откровенности, до конца, до всех мыслимых последствий. И оттого, может, что уже немало выпил, обострённей представилось ему это простое и безусловное: надо, иначе какой он, к чёрту, отец, да и муж тоже. Дать ей и себе два-три дня эти, к матери съездить, остыть; а не поймёт, не захочет понять — значит, судьба. Или не судьба, всё-то у нас заедино. И если ещё с этой горячкой-гордячкой свяжешься, так же отчётливо понимал он, глядя в её

близкое, вопросом живущее, дышащее лицо, то лишь муторней всё станет и пошлей, возврата из этой фальши уже не будет… И сказал ей: — Бывает, что человек и сам не знает — что у него… Давай-ка выпьем лучше.

— Давай, — радостно согласилась она, захлопотала, сама налила, придвинулась ближе. — Я давно хотела, чтоб ты пришёл, ты же знаешь… ну почему ты не приходил?

— Выпьем, — сказал ещё раз он, не глядя на неё, легонько тронул её бокал своим, выпил. — И ты знаешь — почему. Я не пёсик, бегать по… Думаешь, наши желанья или нежеланья здесь, — он кистью руки крутнул, — что-нибудь значат?

— Но многое же! — Пьяная бледность будто заострила некоторые черты её, болезненно и едва не в пол-лица горели глаза. — Ты сам… посмотри, ты сам, как мужчина, столько сделал — все в трансе! В зависти, ублюдки, — ещё бы, за полгода газету сделать! Ты — можешь, не то что эти все!..

— Что-то. А ещё больше и нужней — чего не могу, не обессудь. Предлагаемые обстоятельства как ультиматум, бывало у тебя так?

— Но я б тебе помогала — во всём, как могла б… Как вернейшая. Ты не знаешь, я какая. Мы верные.

— Зато себя знаю. Не сахар, уж поверь, и затрат твоих не покрою. Не сумею, не до того будет. И мне уж, кстати, собираться пора — на автовокзал, к матери с вечерним еду. Надо. А уходить неохота, видит бог. Или чёрт — мой, прикомандированный ко мне. Персональный.

— Ну и …

— Нет, Аля. Терпенье, как мудрый наш Владим Георгич говорит. Мне ещё в редакцию надо, так что — ухожу.

— Ис…искус-твовед твою мать, Шехманова! Вы что там, снимаетесь? — крикнула, будто не через стол они сидели, Люся, плоскими прозрачными глазами глядя мимо них. — Мы тоже. Тогда эту самую… стременную-забугорную. Ядрён-ную!..

Запирая кабинет, Алевтина коленкой голой, круглой надавила на дверь, горячечно глянула:

— Знаешь, что я хочу? Подарить тебе это… поле, картину эту — хочешь? Завтра же!

— Ну, что ты… нет, нет! Это невозможно.

— Возможно! Это вы себя, мужчины, комплексами затрахали, всё вам нельзя, непозволительно… Проводи меня домой. Это рядом, у рынка. Я одна. Обещаю, что…

— Слушай, Аля, не делай из меня «мистера Нет»… Такси поймаю для вас, развезёт по углам. — Он за плечико её потрепал, как можно шутливей, сбить горячку хотел — и не удержался, тиснул. Она уронила ключи, качнулась вся к нему, и он за плечи взял её, остановил, ласково встряхнул. Поднял ключи, вложил ей в руку, в пальцы её холодные, ищущие. — Ключи сдаёшь? Сдавай. Мне ещё собраться надо, ты ж понимаешь… Ты же хочешь понимать меня?

— Хочу, — согласилась она, покорно взглянула из-под крылышка волос. И будто чуть отрезвела, слабо ухмыльнулась: — Хотеть не вредно… нет, надо хотеть! У подруги моей пацанка — ну, лет четырёх, может. Та её на день рожденья в магазин, где игрушки, в «Буратино» привела. Спрашивает: что ты хочешь? А пацанка глянула так, на всё сразу… и ручки так раскинула и пищит: всё хочу!..

— Словцо противное какое: пацанка… Ты хочешь всё?

— Всё-всё! — мотнула она головой, засмеялась. — И сейчас!

— И правда, как девочка…

— Нет, как женщина. У женщины завтра — это значит в старости. Или никогда. Зачем мне — никогда? Ненавижу, не хочу, чтобы ворон этот надо мной каркал. Я его… перекаркаю. Я сильная — ты это знаешь?

— Догадываюсь, — засмеялся и он, пропуская её в двойные двери. — Нет, ты — восточная. А скорее даже южная.

— В каком смысле?

— Темпераментом. Этак и я спасую, пожалуй.

— Не смей смеяться, слышишь?!

— Я и не смеюсь — улыбаюсь… Такси? — сказал он поджидавшим на тротуаре Мизгирю с Люсей. — Давайте я втроём вас отправлю, завезёте Алю.