Заполярная сказка
Шрифт:
– Оставьте нас, – резко сказал Петр Ильич.
Семен Михайлович покашлял в кулак, осмотрел комнату, не нашел, к чему придраться, кругом было чисто, но все-таки сказал:
– Почему три человекокойки?
– Что? – не понял я.
– Почему, спрашиваю, три человекокойки? Комната на четверых.
Я вдруг громко расхохотался. Глядя на меня, рассмеялась и Юлия. Семен Михайлович развел руками, вопросительно глянул на Петра Ильича, словно обращаясь за помощью, не нашел в его глазах поддержки, пробормотал что-то и вышел, плотно прикрыв дверь. В комнате сделалось тихо. Все так же бился о стекло ветер, невидимый в темени полярной ночи стучал о стенку барака снег да с дороги доносился еле слышимый вой тяжелых
– Так что делать будем, молодые люди? – нарушил молчание Петр Ильич, подождал ответа, не дождался и продолжал: – Я далек от мыслей этого… – Петр Ильич посмотрел на дверь. – Этого «человекокойки», но я крайне удивлен, если не сказать больше, твоим поведением. Юлия. Просто не нахожу слов…
– Он болен, – ответила Юлия.
– Я здоров. Вполне здоров. – возразил я.
– «Болен!» «Здоров!» – повысил голос Петр Ильич. – Меня это не интересует.
– Зато меня интересует, – сказала Юлия.
Петр Ильич осекся, глубоко затянулся дымом и приказал:
– Одевайся.
– Я не поеду.
– Девчонка! Дрянная девчонка! – загремел Петр Ильич, схватил Юлину шубу и швырнул ее на соседнюю кровать. – Одевайся!
– Не кричи, – медленно сказала Юлия. – Я не поеду.
– Быть может, ты останешься здесь навсегда? – так же медленно спросил Петр Ильич.
– Быть может.
– Ну что же. Прекрасно! Очень даже прекрасно! – помолчав, сказал Петр Ильич. – Оставайся. Но если ты вдруг надумаешь прийти домой – не пущу. Слышишь? Не пущу.
– Я не приду.
В какое-то мгновение мне показалось, что Петр Ильич бросится на Юлию, ударит или еще сделает что-нибудь пакостное, низкое, но он пересилил себя, затушил папиросу и быстро вышел из комнаты. Мы слышали, как прогрохотали его шаги в коридоре, как хлопнула входная дверь, видели сквозь окно, как, мелькнув фарами, черной тенью скользнула его легковая машина, и снова сделалось тихо, только свист ветра на воле да однообразный стукоток снега о стенку барака.
– Ну вот, – сказала Юлия, прижалась ко мне и заплакала.
Она прожила в бараке около месяца. Вадим перешел в комнату напротив, где имелось свободное место, а Миня и вовсе не появлялся. Поначалу шло все хорошо. Я провожал Юлию до автобусной остановки, махал ей рукой и шагал на работу. Вечером она приезжала, привозила продукты, смеясь рассказывала что-то, грела чайник, или же мы шли в кино вместе с Вадимом и Люсей. О Петре Ильиче мы не вспоминали. Я уже замыслил написать письмо родителям о том, что хочу жениться, как в одну из ночей услышал тихий плач.
– Что с тобой?
– Ничего, – торопливо ответила Юлия.
– Почему же ты плачешь?
– Я не плачу.
Она вытерла слезы, посмотрела на меня светлыми глазами и улыбнулась.
– Вот видишь. Я совсем не плачу. Спи.
В следующую ночь плач повторился, но как только Юлия почувствовала, что я не сплю, она утихла. Мы не сомкнули глаз, но оба притворялись, что спим. Наконец я не выдержал, отбросил одеяло и встал.
– Так больше нельзя, Юленька! Что с тобой?
– Подойди ко мне. Ближе. Еще ближе. – Я присел около кровати. – Я хочу домой. Я очень хочу домой. К папе и маме. Я очень люблю тебя, но я хочу домой.
– Хорошо.
Утром я отвез Юлию домой. По дороге она рассказала, что несколько раз встречалась с матерью, что отец ходит сам не свой, не ест, не пьет, что он согласен, чтобы мы встречались, но чтобы все было по-людски, у него ответственная работа, он человек партийный. Мать все время плачет. «Я буду приезжать к тебе, – повторяла Юлия. – Хочешь, каждый день буду приезжать? Впервые за последние дни она была радостно оживлена, разговорчива, а мне было грустно. После того как мы простились, я долго стоял на дворе, ожидая, что она все-таки вернется, но прошел час, полтора, мирно светились окна ее квартиры, и я понял, что Юлия не придет.
Возвращаясь
6
Первомайским утром в комнату влетела Люся, свежая, радостная, в новом модном пальто, затормошила нас, заставила повязать галстуки и, отойдя в сторону, всплеснула руками.
– Ой, мальчики! Какие вы красивые! Пойдемте, пойдемте быстрее!
И мы, выйдя из барака, направились к нарядной праздничной толпе. Серега Червонец с дружками стоял у магазина, видать, уже успели хлебнуть. Заметив нас. Серега что-то сказал своим дружкам, а те, рады-радешеньки, загоготали, заухали. Вадим, конечно же, услышал их гоготанье, но не обернулся, не сбавил шаг. Да и то сказать, крепкий характерец надо иметь, чтобы вот так, под руку, на глазах у всего поселка идти с Люсей Пусиком, далеко не лестная слава о которой совсем недавно, каких-то три-четыре месяца назад, катилась по всем баракам. Много неправды говорили о Люсе, но на каждый роток, как говорят, не накинешь платок. Вадим шагал напряженно, глядя прямо перед собой, а Люся прижималась к бригадиру и без умолку говорила. «Что ж вы, товарищи, опаздываете? – укорил Вадима профорг. – Наша первая колонна, понимаешь, а вы опаздываете. Нехорошо, понимаешь…» Он сунул в руки Вадима и Люси транспарант и исчез. Колонна двинулась. Вокруг слышались смех, шутки, грянула музыка, никто не обратил внимания на Вадима и Люсю, и бригадир заметно повеселел.
Но Червонец и впрямь ничего не забыл.
Я вернулся домой поздним вечером. Из-за двери доносился голос Сереги, какая-то возня и грязная пьяная ругань. Первым, кого я увидел, войдя в комнату, был Миня. Он стоял у стены, серый, жалкий, и расширенными глазами смотрел, как двое Серегиных дружков, бросив Люсю на кровать, пытаются сорвать с нее одежду. Люся отбивалась молчаливо и яростно. Миня не видел Вадима, а на него стоило бы посмотреть. Бригадир, белый как полотно, медленно поднимался с кровати, и лезвие финки, приставленное Червонцем к его горлу, так же медленно разрезало кожу. Струйка яркой крови быстро катилась вниз по гладкому найлону Вадимовой рубашки, но он упрямо, не сводя страшных глаз с Люси, вставал, и лезвие отступало.
Мне сделалось весело. Я знал, что ничего уже не произойдет, мы скорей подохнем под финками этих скотов, нет, теперь даже не подохнем, это могло бы случиться с Вадимом, если бы он оказался один, а теперь нас двое.
– Мужики! – крикнул я. – Как не стыдно?!
– Запорю, – прошипел Серега. – Сиди, гад! Была она Пусиком, Пусиком и останется, была она…
Не удалось договорить Сереге. Секунды для меня растянулись раз в десять, как всегда бывало со мной на ринге перед хорошим, последним ударом, после которого, я знал, противник уже не встанет. Пока замедленно, как при специальных съемках в кино, оборачивался Серега на мой голос, я успел оттолкнуть его от Вадима и оказаться возле двух дружков к тому моменту, когда они замедленно распрямились, повернулись ко мне лицом и стояли, как солдаты при внезапном появлении командира, хотя, конечно, продолжали двигаться. Я уложил их обоих двумя резкими точными ударами под подбородок. Они упали рядком, так же, как стояли ранее. Теперь можно заняться и Червонцем. Но им уже занимался Вадим и делал это, надо сказать, очень непрофессионально. Он его просто бил, методично, обстоятельно, как все, что он делал в жизни: кайлил мерзлоту, учил немецкий или заучивал формулы сопромата. Челюсти Червонца звонко клацали, голова моталась, как у зарезанного петуха, он уже не мог держаться на ногах, и Вадиму приходилось одной рукой поддерживать Серегу, что вдвое снижало его производительность. Я попытался остановить Вадима, но он прохрипел: