Заполярная сказка
Шрифт:
И она протянула мне руку.
3
Давно прошел тот памятный день, когда маленький слабосильный паровозик остановился у белого здания вокзала Полярного, когда наконец-то облегченно вздохнул однорукий товарищ Назаров и тепло простился с нами. Миновали светлые заполярные ночи, холодные дожди с ветрами, и вот уже намертво сковали землю большие морозы. Улицы поселка Железнодорожного, где мы жили в длинных беленых бараках, завалило сугробами, подступила полярная ночь, и уже не гасли фонари на дорогах.
Мы – Вадим Осокин, Миня Морозов и я – жили в угловой комнате. И хотя батареи были горячие, не дотронешься, по ночам мы замерзали: барак был старый, со щелями. Работали мы в три смены на фундаментах завода железобетонных изделий под Зуб-горой,
Со временем жизнь вошла в привычное русло. Трижды в неделю я ездил в городской спортзал, занимался в секции бокса. У себя в городке я считался неплохим боксером, но здесь мне пришлось туговато: ребята в большинстве своем были москвичи и ленинградцы, техникой бокса владели куда лучше меня, сказывалась столичная школа. Однако тренер почему-то все больше и больше обращал внимание на меня, чаще, чем к другим, подходил ко мне, а после показательных выступлений, которые я проиграл, всё-таки включил в команду основного состава, готовящуюся к соревнованиям на первенство города. По субботам, переодевшись после смены, я спускался с Зуб-горы вниз, добирался до улицы Севастопольской, этой странной для заполярного города улицы: трехэтажные красные дома ее с просторными открытыми лоджиями, казалось, были перенесены сюда откуда-нибудь с юга, из Махачкалы или, может быть, из Тбилиси, останавливался напротив медицинского училища и ждал, когда двери распахнутся и стайкой выбегут девушки в совершенно одинаковых шубках и шапках. И хотя шубки различались по цвету цигейки, черной или коричневой, я сразу узнавал Юлию. Она махала подругам рукой и бежала через улицу ко мне. И было лестно, что бежит ко мне эта юная, яркая девушка в дорогой черной шубке, которая была не по карману девчонкам, плывшим вместе со мной на «Серго Орджоникидзе», по которой легко узнавались коренные жительницы, дочери старожилов, людей, как известно, с деньгами. Мы шли в кино или на танцы во Дворец металлургов и по пути, легко прижимаясь ко мне, Юлия рассказывала свои новости, а я свои. Прощались мы вечером на лестничной площадке ее дома, тяжелого, прочного, с метровой толщины стенами, одного из первых каменных домов в Полярном, долго целовались, а когда из-за дверей доносились шаги ее отца, я скатывался по лестнице и, счастливый, выбегал на улицу. Предгорья горы Шмидта сияли электрическими огнями, сияли фонари на дамбе Голубого озера, на гранитах домов сверкал иней, я шагал, распахнув полушубок, по леденелой, гулкой асфальтовой дороге в свой барак, и, несмотря на сорокаградусный мороз, мне было тепло и весело.
Незаметно подкатил Новый год. Вечером тридцать первого, как мы и договаривались, я стоял возле дома Юлии. То и дело пробегали мимо меня люди и быстро скрывались в темном провале арки. Поглядывая на окна Юлиной квартиры, я начал прохаживаться взад-вперед, и скрип моих ботинок далеко раздавался окрест. Стоял сухой мороз, и воздух напоминал чем-то студеную сталь, от него было холодно и пусто в груди. Прошел час, повалил другой, а Юлии все не было. Ноги в ботинках закоченели, и сколько я ни колотил их друг о дружку, они не согревались. По случаю праздника я сбросил надоевший полушубок и надел демисезонное пальто, под которое быстро проник стальной холод, проник, да так и остался там, безжалостно, словно обручем, сковывая живое тело. Я замерзал. Но страшнее холода было предчувствие беды. И когда ждать стало невмочь да и некогда – до Нового года оставалось сорок минут, – я зашел в подъезд, поднялся на знакомую лестничную площадку и позвонил, даже не удивляясь собственной смелости. Дверь открыл ее отец, Петр Ильич. В глубине квартиры, на пороге одной из комнат, стояла заплаканная Юлия. Она была в голубом платье с белым тонким воротничком, и я понял, что она надела его для меня.
– Проходите, юноша, – сказал Петр Ильич и потер руки. – Проходите, проходите. Сюда, пожалуйста!
Он провел меня в свой рабочий кабинет, заставленный книжными шкафами и рулонами чертежей (я знал, что он работает проектировщиком), остановился возле письменного стола, на краю которого стояли початая бутылка коньяку и две хрустальные рюмки, словно бы специально приготовленные для этого случая.
– Раздеваться я вам не предлагаю, потому что разговор будет коротким. Ваше здоровье!
Я отставил налитую им рюмку в сторону.
– Да вы с характером, – удивился Петр Ильич. Он подождал моего ответа, но я молчал. – Тем лучше. Трезвый разговор всегда лучше. Я хочу, чтобы вы оставили мою дочь в покое.
– Почему?
Он, видимо, не ожидал такого простого, законного с моей стороны вопроса, быстро глянул мне в глаза и неторопливо прошелся по комнате.
– Почему? – повторил он, останавливаясь передо мной. – Потому что я так хочу. – Он снова прошелся, одним махом выпил коньяк, закурил папиросу и, склонившись ко мне, добавил: – Потому что вы мне не нравитесь.
Он смотрел на меня, нет, не со злобой, не с ненавистью, не с презрением, он смотрел на меня с жалостью. Он не испытывал ко мне, и это я сразу ощутил, столь больших чувств, для него я был ничто, пустое место, случайный человек, каким-то образом прилепившийся к его дочери, нечто совершенно неуместное в этом доме, в этой квартире с недосягаемыми потолками, в этом большом обжитом кабинете, я был для него каким-то непонятным существом, нарушившим ровный уклад его жизни, и сейчас, такая досада, ему приходится почему-то разговаривать со мной, что-то объяснять, а объяснять он ничего не желает, он просто хочет, чтобы я оставил его дочь в покое, хочет, и все. И, припомнив себя во дворе прыгающим с ноги на ногу, припомнив себя в котловане с красным обмороженным лицом, грязного, со злобно бьющимся отбойным молотком в руках и еще вспомнив последнее материнское письмо («Сынок, не обижают ли тебя там, в чужих местах?»), я и в самом деле почувствовал себя жалким к неуместным в этом большом кабинете. Я повернулся и пошел к двери. В коридоре меня встретила Юлия.
– Толя, – робко позвала она.
– Ты идешь?
– Я не могу, – Юлия оглянулась на отца, возникшего на пороге, – и повторила: – Не могу…
Она хотела еще что-то сказать, но, не дослушав, я рванул дверь, выскочил на площадку и, бухая окаменевшими каблуками о лестничные ступени, помчался вниз…
4
Домой я вернулся в третьем часу ночи. В комнате был один Вадим. Миня еще со вчерашнего дня завалился в какую-то кампанию с какими-то Лидочками, Валечками, Ирочками. Веселый и общительный был он, Миня, бренчал на гитаре, пел, одним словом, был душой общества, всех этих Лидочек и Валечек любил, тратил на них зарплату и никогда их не путал. На тумбочке Вадима стояла початая бутылка шампанского и большой грудой лежали шоколадные конфеты.
– Давай, Толька. за Новый год, – предложил Вадим.
Я присел на край кровати, смотрел на Вадима, смотрел, как он наливает шампанское, и вдруг подумал, что за полгода, прожитые рядом, мы с ним ни разу не поговорили по душам. По правде сказать, и времени не было. После работы Вадим уезжает в вечерний институт, где он учится на строительном факультете, возвращается поздно, когда мы уже спим, утром встает раньше всех, ведь он бригадир, он должен до нашего прихода принять смену, подготовить инструмент.
– Ты любил когда-нибудь, Вадим? – внезапно спросил я.
– Однажды на Тверском бульваре я встретил девушку, – не сразу ответил Вадим. – Она была в белом платье.
– И что?
– И все. Она смотрела на меня так, словно ждала, что я сделаю. Мне надо было взять ее за руку и увести. Мне кажется, что она была студентка, а может, выпускница десятого класса. У нее были длинные темные волосы и детские беспомощные глаза.
– Увел?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю, – помолчав, ответил Вадим. – Теперь я об этом жалею. С Новым годом тебя!