Запомни его лицо
Шрифт:
Нина Филипповна считала, что в жизни не бывает бессмысленных дней.
— Даже пустой день, — объясняла она, — важен своей поучительностью: вы понимаете, что не надо его повторять!
А самые значительные события Нина Филипповна советовала описывать в тетрадках.
— Писать друзьям без практической надобности, вести дневники — достойнейшее занятие! — убеждала она. — Никчемные и расчетливые люди этим не занимаются: одним нечего доверить бумаге, другим жалко времени. А великие мира сего и мысли записывали: незаписанная мысль подобна птице, перед которой распахнули окно.
Многие мальчишки принялись рассказывать в тетрадках о «самых значительных днях» своей жизни, чтобы лишний раз посоветоваться с Ниной Филипповной и посидеть рядом с ней.
Я записей в тетрадках не вел. Я писал стихи про любовь!..
Нина Филипповна изобретала для наших домашних сочинений такие темы, каких, я уверен, никто до нее не придумывал. Когда я был еще в пятом классе, она, помню, сказала:
— Ванька Жуков написал на деревню дедушке. Но, допустим, письмо все же дошло. Что бы дедушка ответил Ваньке?
Тридцать девять учеников пятого класса «В» позвали Ваньку обратно в деревню и пообещали ему, что все будет хорошо.
Вероятно, я звал его настойчивей остальных. Когда Нина Филипповна прочитала мой ответ, ее левая щека разгладилась, озорная ямочка исчезла.
— Я не знала, что ты такой… добрый, — сказала она.
Нескромно, быть может, вспоминать об этом в своих записях, которые я все же начал вести… потом, много лет спустя. Но кто их прочтет?
Свой ответ Ваньке Жукову я принес домой… Александра Евгеньевна восторженно вспорхнула с дивана, поскольку была почти невесомой.
— В тебе живет не только будущий отец, но и будущий дед!
Она любила ободрять меня надеждами и похвалами. А иногда, глядя на меня, сочувственно улыбалась:
— Ты, Саша, среди нас в меньшинстве: мы с Машей обе главные, и только ты один — рядовой.
Она работала тогда главным врачом родильного дома, а мама главным врачом поликлиники.
— Ваше медицинское заведение, Александра Евгеньевна, вроде завода-изготовителя: вы дарите новую продукцию, — однажды сказала мама. — А я как бы на ремонтном предприятии: чиню то, что повреждено и поношено.
— Ну, зачем такие противопоставления? Мы с тобой — изготовители и ремонтники — друг без друга существовать не можем!
— И все-таки служить детям…
— Все люди, Мария Георгиевна, чьи-то дети.
Александра Евгеньевна иногда изъяснялась так, как если бы рядом с ней находились будущие роженицы, которые не могли сомневаться в точности ее диагнозов, советов и точек зрения.
В другой раз она, уцепившись за ручки кресла, точно боясь непроизвольно вспорхнуть, с задумчиво-печальной улыбкой произнесла:
— Я могла бы, конечно, считать, что у меня много детей. Что все дети, которых я увидела первой, мои… Но это было бы нарядной неправдой. Я запомнила лишь тех, которые рождались в муках. В особых муках! И только их матерей не забываю всю жизнь. — Она приподняла и опустила свои плечики, как бы извиняясь перед теми матерями, которые не особенно мучились. — Новорожденные должны были бы увидеть и услышать страдания матерей. И тоже запомнить их! Дети приносят столько трудного до своего появления и во время его, что должны были бы потом приносить одну только радость. Или хотя бы стараться ее приносить…
— Он старается! — сказала мама, указав на меня. Она не допускала, чтоб на мою репутацию падало даже подобие тени.
Однажды Александра Евгеньевна показала нам ветхий блокнот. Его страницы возле корешка были старательно склеены.
— Здесь записаны имена и фамилии матерей, которые особенно настрадались. Видите, как их много? Навещаю, если хотят… И к детям их тоже являюсь. Хотя многие из моих, так сказать, крестников были бы рады избавиться от этих напоминаний.
— Он всегда рад вас видеть! — Мама вновь указала на меня.
— А вот имя и фамилия… в чернильной рамке… Что это? — поинтересовался я.
Мама пригнула голову: мои просчеты были для нее невыносимы.
— Это случилось давно, — произнесла Александра Евгеньевна. И, помолчав, добавила: — Очень давно… Но я продолжаю свои визиты. У дочери этой женщины… которая в рамке… долг особый: за нее отдана жизнь.
— И что же? — одними губами спросила мама.
— Дочерью я довольна. И мужем довольна: до сих пор не женился.
— Все еще не женился! Его фамилия Ивашов?
— Ивашов.
Мама успокоенно вздохнула: ей тоже хотелось, чтоб Ивашов продолжал оставаться холостяком. Она мысленно коллекционировала проявление верности и благородства. Иногда вслух перебирала эту коллекцию, которая, увы, была не столь уж богатой. Коллекционировала мама в памяти и лица, которые производили на нее впечатление. «Запомни!» — говорила она. А я, всматриваясь, не всякий раз понимал, почему именно это лицо надо запомнить.
Ветхий блокнот Александры Евгеньевны прежде был мне неизвестен, и я, превозмогая боязнь вновь оказаться бесцеремонным, все же спросил:
— А что здесь за цифры? Вот эта колонка…
— Дни рождения… Я навещаю своих крестников именно в эти дни. Удобнее напоминать, что они появились на свет не сами по себе.
Я ощутил удовлетворение: к нам в дом ее приводила не только семейная дата.
Александра Евгеньевна в тот вечер сказала мне, приглушив голос почти до шепота:
— А так, как мучилась твоя мама, не страдал никто… На моей памяти.
— Это вы говорите всем сыновьям, которых навещаете. — Мама увесисто, как бы утрамбовывая пол, зашагала по комнате. — Всем говорите… Я уверена.