Запомните нас живыми

Подопригора Борис

И еще. Возможно, это единственное его публичное откровение об афганской командировке: «Восемь лет войны я прошел с одним пистолетом, в котором был единственный патрон. Он-то и давал мне уверенность в том, что живым в плен афганцам я не сдамся». «Афганцам» он и не мог сдаться. Он им посвятил лучшие из 64 лет своей «божественной командировки на землю»: «Даже гений – творенье венца и краса – / Путь земной совершает за четверть часа. / Но в кармане земли и в подоле у неба / Живы люди, покуда стоят небеса…»

III. ПОКОЛЕНИЕ ГОРЯЧИХ ТОЧЕК

Штрихи к портрету

Офицерская молитва

За сияние звезд – на расправленных крыльях погон… Нехристи – по красному прошлому. Белые – по цвету парадных перчаток. В вечном купринском «Поединке» Воздается каждому по вере его… Во имя отца и сына. За наших седеющих девочек, В московских колготках спрыгнувших в тайгу забытых гарнизонов… Не исчезнут за поворотом судьбы Нимбы фонарей Нескучного сада, Да будет вечной любовь. Да святится имя Твое. За бросивших разведенные бытом дома, Прокуренные кухни сомнений, Перескочивших из метро в БТРы, …кометой сгоревших, успевших так мало… Отложим гитару. Прикроем стаканы. Третий тост. Лучше пулю в лицо, чем штык – взгляд в спину. Пока живы комбаты Афгана, Будет и шампанское при свечах… За ветер – дыхание звезд… Присно и вовеки веков Честь имею…

Эсэмэски Господу

Ю. Ш.

Нас ждет не смерть,

а новая среда. От фотографий бронзовых вреда Сатиру нет. Шагнув за Рубикон, От затвердел от пейс до гениталий. Наверно, тем искусство и берет, Что только уточняет, а не врет. Поскольку основной его закон, Бесспорно, независимость деталей. И. Бродский Чечня. Бетон вертолетной площадки. Россыпь жестянок. Носилки. Бред солдата с замотанной культяшкой: «Я – Басаев, мне оторвало ногу». …черной пятерней соскребает гвозди. Протягивает – «Вот – фиалки…» Тишина. Не слышно даже гула вертолета… Я тебе протягиваю букет срезанных на полуслове эсэмэсок. Поверенная цифрой строчка – своя или взятая взаймы — выражает мгновение посвященности. Тебе и Господу. Привилегия Женщины и Бога – оставлять надежду. Мы – из не благословленного поколения. «Жизнь проходит без надежды. Остается только прежде…»... Под постную церковную музыку и равнодушный грохот попсы. У нас не было голубей, как у родившихся в 20-х. Нам не хватает россыпи драгоценных гильз – как у поколения 30-х. В забытых углах антресолей нет и спичечных этикеток, чаровавших воображение подранков 40-х. Пришедшие в этот мир в 50-х, мы – беспризорники — по духовной бездомности, по тяге к чужестранствию, по незаменяемости вещества жизни гламурной мишурой. Мы презираем тех, кто взращивает в сердце бансай, называя его садом своей души. Мы ищем настоящее во вздохе и глотке. Вода состоит из мокрости, а не из Аш с два О. В сорок – нашим прозрением стал уход родителей, засмотревшихся на голубей под куполами. Из генной памяти мы взяли похоронки сначала Афгана. Потом по инерции свернули на «фугасную» улицу в Грозном. Любовь стала связью между поколениями и куполом космоса. Мужчина и женщина – с разных планет. Не обязательно мы будем жить 100 лет и умрем в один день. Искать пик любви – все равно, что ждать, кто разлюбит первым. Любовь – стык навязчивости и стыда. Стыд – не единственное, что связывает мужчину и женщину. Займи мне место поближе к чаше с пуншем. Даже последняя встреча не может стать признанием в нелюбви. Женщины, спешащие на свидание, поначалу похожи. Паранджой ресниц под карнизом бровей, удивленных асимметрией губ. Потом их разводит: «нет» – как жестко застегнутый зиппер, «да» – волокно шепота, вшитого в капрон. Женщина может все, но для этого ее нужно любить. Любовь, как и смерть, ничьей не бывает. Влюбленность в отличие от Добродетели – преходяща. …правда ли, что над Канадой небо – сине? Ангел – губитель. Спрячет тебя в ладони, укроет крылом. Как упавшую сережку. «А жизнь идет. О Землю шаркая ногами». «Снайпер выследил цель. Но помешала вишня в цвету». Повезло… Не то что парню – с вертолетной площадки. Гул заходящего на посадку вертолета рифмуется с «Позови меня с собой». Под лопастями мечутся цветы. Точка отсчета.

Возвращение

Когда я вернусь, Не как Галич – с парижской кассеты, Хоть седой, но живой Из таможни тебе дозвонюсь. Это будет весной. А пока – пусть вопрос без ответа: А куда я вернусь? Кину в шкаф камуфляж, Созову на девятое мая Всех, меня не забывших, А потом, захмелев, улыбнусь, Может, даже оттаю, Оживши; Сходим с дочкой в «Пассаж»… Но куда я вернусь? В суету вороватых киосков? Чем ты встретишь, Россия? Ни «прости», ни «спасибо» не ждя, Над собой посмеюсь, Отмахнусь от вопросов Бессильно Под счастливые слезы дождя. Душанбе, апрель 1994 г.

Моя дорогая химера

Придешь? Метро. Свисающая челка. Глаза. Да? Нет? Не мигай. Посмотрим друг на друга. Экспромтом. Ты уснешь, разметавшись беспечно. Я приду, растревожу твой сон. Может быть, и последнею встречей, Ждущей нас в лабиринте времен. …Не хватило времени на счастье. Когда оно приходило, время ускоряло бег. В распадающийся на листочки блокнот все реже заносим новые имена. И поверх рабочего телефона все чаще – день памяти… Мы плохо живем, плохо пишем… В непоэтическом словаре нашего поколения вместе с химическими карандашами и пони в ЦПКиО останутся зимы пустых холодильников, телевизионная хроника – «Время» сквозь «Чуть помедленнее, кони!» на «Астрах» и «Кометах» наших 70-х. Ни одна русская сказка не обходилась без обращения к Востоку. Нам предстояло уцелеть вместо некрещеных мальчиков Афгана, теперь – Чечни. Война учит любви. Помнишь мою мольбу? Любая кончится дорога, Дорогой вечною не став… На посошок мне, ради бога, Глоток земной любви оставь. С последними аккордами «Лебединого озера» погас черно-белый экран. Мы оказались такими разными, даже разноцветными: что общего между лиловой тюбетейкой душанбинского дервиша и рыжим треухом питерского бомжа? Ступеньки подземных переходов? А по вокзалам слово «беженец», Как прежде было – «кипяток»… И приглашенья путешествовать: Одним – в Мадрид, другим – в Моздок? Или угнать БТР? Чтобы отомстить за себя, за Союз, за то, что вместо твоих ресниц – ворс подушки? Так банально – не слезы, а снег. Каждый туго натянут нерв. Разбивают гипсовый герб: Верьте нам-м-м-м! Нервный смех. В привычном «Держитесь за поручень» слышится эхо шестнадцатого года: «Держитесь, поручик!» Мы – выросшие с неподцензурной гитарой, не боявшиеся ни духов у кандагарского элеватора, ни жены, ни КГБ… Нам душно и тесно. «Тяга прочь»? Опять на войну? И огненной памирской пляской празднует День Красной армии бородатый исламский боевик: Ах, Одесса, жемчужина у моря… Шелушащаяся позолота сталинского бюста в заброшенном душанбинском сквере посреди вывороченного Таджикистана… Любовь – это память, запрятанная в ладони и губы. Наш век – короток и ненастен, как февраль. Мы уйдем незаметно, стараясь не разбудить соседей, длинным больничным коридором, где давно перегорела лампочка. Чтобы, как скальные столбы кайнозоя, стать частью жизни вселенной. Чтобы оставить после себя мир нашей совести, мук; то, что наши взрослеющие девчонки расскажут своим будущим мальчишкам. Я не приду. Ведь «встреча» – похоже на сербское слово «счастье». …Так банально: не слезы, а снег… Расстанемся любя.

Память

Любовь – это золото скифских курганов — В холодных оправах музейных витрин. Я к ним подойду и задумчиво встану Пред прошлой эпохой – один на один. Колечко, что стало теперь экспонатом, Быть может, навстречу счастливой судьбе Подарено было в далеком когда-то: «Любимая, это – тебе».

Коль живы

Коль живы – под поземку века Из заунывной тишины, Где ни греха, ни слез, ни смеха, Сквозь вас не смотрим со стены, Примите и не осуждайте Навзрыд пришедших в декабре Забытых чувств. И млейте, тайте. А лучше – смейтесь и рыдайте. Автограф мой в календаре Пусть скрепит силою закона Прикосновения испуг. Семь цифр – номер телефона, Как бисер – номер телефона, Летящий номер телефона. Тепло и живость губ и рук. Коль живы и в желаньях злые… …вот только ходики идут… Мы все же, все же молодые: Нам Бог добавил пять минут.

Беса ме мучо

Посвящение сорокалетним

Первое, что схватывает взгляд, это движение, штрих… Краски воссоздают лица и чувства. Красный способен донести порыв и отчаяние… В легком красном плаще, чуть сутулясь, ты уходишь по удаляющемуся перрону, молча обходя лужи, не оглядываясь. Идешь на шпильках, навстречу осени и зиме. Запахнув шинель, сквозь поземку Александровского сада я иду по гранитным плитам вымерзшего розария: прочь от отвернувшегося ангела, под прицелом бездушной камеры, сканирующей лица живые и каменные. Импрессионизм памяти — в черно-белой графике штрих-ценников. Из предреволюционной хроники спешат неуслышанные афганцы брусиловского прорыва в шинелях с капюшонами-башлыками мимо светящихся опарышей киосков, торгующих на керенки-зайчики. Доколь? Снег засвеченной штриховкой скользит по щекам. Хроника замедляется до пульсирования немых картин. На подводах и санях возят синий торф… Это из прошлого? Или из будущего? В просторном после снесенных сараев дворе созывает хозяек точильщик — одноногий еще с испанской. Беса ме, беса ме мучо… Первый в сумрачной коммуналке телевизор, серебряный и торжественный, как полет Гагарина. Я перелезаю через кузов грузовика, перегородившего улицу. Первомайская демонстрация. Люди с красными повязками следят за стройностью колонн. Белым по красному: «Пусть всегда будет солнце!» Ура. Камера наплывает на черную, африканского камня, плиту с серебряными титрами: Капитан Антонио Дега-Дега, инструктор Осипов… Год рождения – пятидесятый, через дефис – фиолетовая зелень тропиков. Планета сделала полный оборот. Будто и не было розового тумана… Беса ме, беса ме мучо… Уже не на экране режут пальцы четыре камешка: табачно-желтый, медсанбатовски-белый, черный, как гарь, прозрачный, как третий тост. На горячем и витиеватом афганском ковре — холодный арбуз. Красный. Как флаг на последнем уазике рижского ОМОНа. Не спрашивайте, какой мы национальности, веры какой… Поколение, живущее несбывшимися надеждами… Замедленная съемка… Запомните наши лица. У колонны на площади – разноцветные стайки людей. Среди них – ты. В чем-то легком и красном. Ты меня видишь, торопишься навстречу. Накинув на плечи весну. Сейчас ты спустишься в подземный переход. Я жду. Тебя нет. Хруст пустого целлофана из-под цветов… Пушка на Петропавловке бьет двенадцать. Стоп-кадр. Помолчим о нас… 1995 г.

Жена

Минута

60 – это начавшая таять минута — 58, 57… Капля из реки времени. Пробившаяся змейкой ручейка, она обрывается страстной вертикалью водопада, отдыхает в манящем ложе озера, чтобы продолжить себя в новых надеждах и заботах — неумолимом потоке капель-секунд, созвучных вступлению флейты… 51, 50… За минуту мысль совершает оборот от выпавшей пломбы до вселенской боли. Минута может стать вечной. 45, 44, 43 … Мы еще движемся в одном направлении — стоит протянуть руку… Но в выпуклом зеркале «Икаруса» медленно улетает твой силуэт, переливающийся серебряной звездочкой, оставляя тающий след еще теплых воспоминаний… Мы настаиваем на несбыточном вопреки пространству и времени. 34, 33 … Ты снова будешь молчать? Почта – единственная связующая нас нить. Если ее отпустить, она быстро затеряется под каблуками спешащих и занятых своим. 29, 28 … Наша история – сыгранная сюита. В ее партитуре ничего не изменишь. Но флейта, вдохнувшая в нее жизнь, будет лежать на белом стуле и тогда, когда погаснет последняя стрелка – на «Выход». Ведь флейта – инструмент для ворожбы, живущий в вечном страхе сфальшивить. От ее дыхания замедляет падение даже листок прошлогодней осени. 18,17 … Опустевший зал – как ночной аэродром. Вышка, похожая на высокий пюпитр, сигналит на взлет, на отрыв. Счет на секунды… 14, 13 … По ступенькам привычного эскалатора ты возвращаешься в свою жизнь… Внизу под поручнем уже выметены и орлы, и решки. В твоих завтрашних телефонах — Знакомые-чужие голоса… 9, 8 … Я их слышу, прислонившись к иллюминатору самолета, для которого последним «прощай» мигают мерзнущие фонарики взлетной полосы… 7 … Когда по телевизору передают прогноз погоды, Я мысленно прошу тебя: «Не простынь». В созвездиях аэродромных огней Укроются светлые блики надежды, Как память с тобою счастливых друзей, Но можно ль остаться такими, как прежде? 6, 5 … Судьба отпускает мало времени для счастья, Чуть больше – для воспоминаний о нем. Мы – песчинки в потоке судьбы, который все больше походит на сель, устремленный к обрыву… 4, 3 … Как окликнуть тебя? Не хватает ни слов, ни времени, ни русских суффиксов… 2 … Пусть не надежду – расставанье Напомнит быль, навеет новь… Снега, границы, расстоянья… Но что тогда, скажи…

Моя звезда…

Датскому философу Кьеркегору суждено запомниться разве что сюжетом. Он примиряет с жизнью всех, кто испытал неразделенную любовь: после обручения мужчина вернул избраннице кольцо и навсегда от нее отказался. А потом всю жизнь писал ей письма с признаниями. Мечта о любви – благодарнее ее самой? Мы чего-то достигаем или не теряем на это надежды – благодаря чему? – Любви? Или тому, что становится ее вершиной – браком? Может, состояние влюбленности более деятельное, чем любовь, тем более брак? Это – у философов. А я?..

«Что всю неделю я делал? — Я ждал твоего звонка». *

Он – Александр Васильевич Колчак. В Петербурге жил у Поцелуева моста. Будучи прежде всего полярным исследователем, он был еще военным человеком и умел грамотно ставить морские мины. Его человеческую порядочность перечеркнула встреча с Женщиной, оказавшейся женой его подчиненного. Ему было – 42. Ей – чуть за 20. Ее звали Анна Тимирева. Она принимала его посвящения, скорее философские, чем поэтические. Среди них запомнился романс «Гори, гори, моя звезда…», авторство которого доподлинно неизвестно. Хочется, чтобы оно было его. Спустя годы они стали одним целым. Их арестовали вместе… Анна Тимирева прожила длинную жизнь. На «борьбу с Колчаком» и тогда, и потом, на протяжении 70 лет, затрачено много строк, рифм, образов. Куда более пафосных чем:

*

Использован рефрен песни Антона Духовского «Я ждал твоего звонка».