Заповедь речки Дыбы
Шрифт:
Михайло обловил нижние и верхние ямки. Только рядом не трогал. То ли оставил напоследок, то ли ждал, когда Игорь удилище сможет держать и потешиться.
Разделанные, присоленные рыбины покачивались на шнурах — вялились. На ободранной от мха и торфяных корневищ земле, на самой вечной, не нарушаемой солнцем мерзлоте лежали свежие, еще не обработанные: готовили закоптить домой.
Хорошо после сумасшедшего напряжения нервов, нацеленного в одну точку: сделать плановое задание; после ежечасного подчинения своего «я» и своеволия зависимых от тебя, начальника, людей, вдруг услышать тишину; понять, что все окончилось и можно, когда сам захочешь, проснуться, поесть, идти или лежать. Хорошо не гнать свои мысли по прямым тропам к цели, а пустить их на вольный выпас памяти и, не напрягаясь, следить, как бродят они там, где им вздумается. Ничто не мешает тогда слышать боязливые шорохи пищухи за камнем, следить мрачный полет вещего таежного ворона, наблюдать за озорным бурундуком, удивляться совершенству приспособленности растущей в нескольких сантиметрах от обтаявшей наледи пушицы-черноголовника. И любить все это. Хорошо! И, наверное, только тогда, если совсем нет людей вокруг, может забыть обиженный человек и людское зло.
Над тлеющим очажком бездымного жара, умелом костерке, взбулькивает полуведерная кастрюля. Третьи хариусы довариваются в помутневшей жирной воде. Сладким запахом бросается оттуда парок.
Михаил не тревожил Игоря в эти дни. И не выпытывал, и не наставлял. Да и не за одно экспедиционное, на риске прожитое лето узнал он характер своего начальника, его правило разбираться во всем самому и несворачивающую с самостоятельного русла волю.
— Ну, паря, через полчасика исть будем. Эх, люблю повеселиться, особенно пожрать, — колдовал над кастрюлей Михаил. — Вот и квитаюсь я за лето. То ты все мясо добывал, теперичь моей рыбки покушаем. Хороша-а. Мне рыба не надоедает. Бывало, на Киренге неделями ел, а думал… и еще бы ел. А теперь нам сам бог велел — шибко отощали за лето.
Злобин ладил муху. На хорошем окуневом крючке уже насажена была черная головка — обточенный бруском кроха-кусочек резины от каблука; и войлочное тельце — от стельки отрезал. Вырезаны из полиэтиленовой пленки крылышки. Выдернул он из брезентового лоскута нитку. Примотал их. Не забыл и три волоска из бороды пополам согнуть и под брюшко сунуть — ножки.
— Гляди, Михаил, живая, — подбросил Игорь муху на ладони. — Живой слепень.
— Ловко. Однако течение здеся тихое, да и осень. Паут-овод давно осекся, пропал, в воду не падает. Навряд обманешь, — засомневался было Михаил.
— А вот давай сейчас и попробуем, — азартно поднялся Злобин.
— Спробуй, не долго только. Доварю, шумну.
Чуть ниже широкого места, где вода вырывалась из глубокого покоя и, закручиваясь, бурлила от придонных высоких камней, начал Игорь высматривать подходящую струю. Встал на вдающуюся в воду глыбу и пустил муху. Сухая, еще легкая, запрыгала она по бурунчикам и, выбрав леску, нырнула вглубь. Прошла минута… Ничего.
Игорь косо повел удилищем вверх, муха всплыла. Он потянул ее на себя и опять пустил вниз, только на этот раз вытянул руку дальше, чтобы насадка могла нырнуть меж двух больших камней, темневших в полуметре от поверхности воды. Когда леска распрямилась, ему ясно почудилось — дернуло. Он даже про себя суеверно-безнадежно подумал: «Укололась, теперь не возьмет».
— Э-ге-эй, давай. Иди-и, — раздался от костерка голос Михаила, но Злобиным уже овладел азарт рыбалки. «Сейчас, сейчас», — шептал он, а глазами выискивал, где бы стать еще на метр, на два ниже.
Второй раз дернуло слабее, но он ощутил это явно, потому что ждал. Только засечь не успел опять. Игорь слышал, что подошел Михаил — хрустели на берегу под сапогами камешки; неприятно тянуло и покалывало в заживающем боку; а сам раз за разом лихорадочно и впустую проводил и проводил муху меж камней. Когда в последний раз только начал плавно потягивать на себя, снова рвануло, сильно, но он уже приловчился и одновременно с рывком подсек.
— Ну, што? — Прерывисто спросил за спиной Михаил.
— Зацепило, кажется, — недоуменно ответил Игорь. Он удилищем пытался поднять муху на поверхность, и в этот момент уловил, как что-то живое, несдвигаемо-тяжелое, повело леску в сторону.
— Тащи, тащи. Уйдет, — скороговоркой запричитал Михаил.
— Не гуди под руку. Не мешай, не мешай. Вот здоровый! Оборвет все к чертям. Надо, чтоб устал.
Первые секунды Игорь даже не мог сдвинуть рыбу с места, но потом она подалась, и он повел, повел ее к берегу. Михаил, не говоря ни слова, забежал в воду. Рыба, испугавшись, резко повернула и пошла к середине в глубину. Злобин едва успел повернуть удилище перпендикулярно леске и смягчить рывок.
— Ты что же делаешь… твою в душу, в гробину мать. Выйди! Не пугай. Не пугай, выйди. Дубина, — шипел змеей Злобин.
Михаил медленно вышел из воды, он обиделся здорово, тут же забыл обиду и, закуривая наспех, снова засуетился на берегу.
Наконец, Злобину удалось поднять рыбью голову к поверхности — дать ей глотнуть воздуху. И еще раз, и еще. Осторожно, чтобы не ошалела она от боли, но и леску постоянно держа внатяг, повел добычу к берегу в заливчик, на мелководье. И увидел.
Это был большой, чуть не в три четверти метра, ленок: и думать нечего было вытащить его на лесе. Тогда попытался перетянуть рыбину через мель в спокойную воду. Положив удилище, заперебирал пальцами леску; выбрал, оставил ее в левой и покрался к рыбине с хвоста, потягивая из-за спины нож правой рукой.
— Давай двоем, двоем давай, — направился было к нему Михаил.
— Сбоку, прямо не иди. Увидит, — сквозь зубы тихо, напряженно бросал ему Злобин. — Отсеки дорогу. От воды, от речки заходи.
Грудные плавники ленка упирались в камешки дна, и поэтому, обессиленный, он стоял на месте, загнанно взмахивая жабрами, и, даже видно было, поводил глазами.
В тот момент, когда рыба, казалось, набралась сил для нового рывка, Злобин плавным быстрым движением, для Михаила-то и неуловимым, — приходилось ему так вот быстро и точно орудовать ножом, когда вьючные олени запутывались в густом стланике поводами, бились и смертно хрипели, — сунул ей острие ножа сверху и сбоку в голову. Вода взмутилась, леска оборвалась, и уже Михаил, как дети брызгаются в зной на речке, выплескивал добычу на берег.
— У-ух. Да-а, — перевел дух Михаил. — Взяли. Вот это взяли. Смотри какой. Как эт мы его, а? Мне все харюзы попадались. Здоровый. Острожку надо будет принесть, на случай. Еще небось добудем. Быть того не может, чтобы он один такой здесь проживал.
— А ты боялся. Не возьмет. Возьмет! Муха-то живая. Ты прости меня, дурака, что я на тебя зашумел, — мальчишеским радостным голосом выговаривал Игорь, просовывая ленку под жабры пальцы. Тот лежал, расшеперив спинной, шириной в ладонь, плавник, по которому семицветной радугой, тускнея, бежали и навсегда пропадали цвета. Судорожно давясь, хватал он ртом воздух. Пятнистое тело вздрагивало, извивалось, затихало, и только не густела разбавленная водой кровь над плавником.
— Ну, садись. — Михаил дымящейся грудой выложил в миску вторую закладку рыбы. Горячую сверху. Через край, наклонив кастрюлю, быстро плеснул в первую кружку и потом медленно, чтоб не замутить, нацедил по самый верх вторую.
— Юшку надо горячую пить, чтоб сердце жгло, — сглотнул слюну Михаил.
— Ага, а квас, значит, холодный, чтоб зубы ныли, — весело поддакнул Злобин.
— Ах, духовитая, — приговаривал Михаил, суетясь руками над кружками, сухарями и рыбой. — Вот ведь ничего нет. Рыба только, соль да щепоть перца, а куда там. Она, уха настоящая, и должна быть из рыбы одной. Это, что добавляют шуешь-муешь всякую, приправы там, крупу — от бедности. Хорошей рыбы поболе, да в одну юшку два, три раза заложить… И ничего не надо.